Маргиналии: история книги Н.А. Бернштейна «Современные искания в физиологии нервного процесса»

История эта почти детективная и берет начало в 1936 году, когда физиолог Николай Александрович Берштейн написал книгу, важной частью которой была критика взглядов Ивана Петровича Павлова. В том же году Павлов скончался. В 1937 году, когда книга была уже в типографии, было решено ее не публиковать. Набранный текст был рассыпан, и сохранился только единственный экземпляр верстки, с правкой автора, редактора и, возможно, третьих лиц. По этому экземпляру, а также на основе исторического контекста этих событий, я пытаюсь восстановить мотивы Бернштейна: почему он все-таки решил (если это действительно было его решение) не публиковать большую свою работу, уже совсем готовую к печати.

Ключевые слова: Николай Александрович Бернштейн, «Современные искания в физиологии нервного процесса», Иван Петрович Павлов, теория условных рефлексов

На первой странице эпиграф из Сталина – его речи на Первом Всесоюзном совещании стахановцев – был обведен карандашом и на него указывала стрелка со словами «Не печатать!». То же самое автор сделал с последней фразой книги, в которой выражалась благодарность «тому, чьими словами она начата» – то есть, вождю. На пожелтевших страницах с залохматившимися краями много отметок красным, синим и простым карандашом, голубыми и фиолетовыми чернилами – корректорская правка, замечания редактора, ответная реакция автора книги, возможно, маргиналии прочитавшего друга. Это был долгий и мучительный процесс сомнений и раздумий. Автор работал, что-то менял не только в рукописи, но и тогда, когда книга была уже сверстана. И, в конце концов, решил ее не печатать – отдал приказ в типографию рассыпать набор. Уцелел единственный экземпляр – тот, который волею судеб лежит сейчас передо мной.

Речь идет о книге Николая Александровича Бернштейна «Современные искания в физиологии нервного процесса». Написанная в 1936 году, она оставалась неизданной почти семь десятков лет. Все это время ее сохранял ученик Бернштейна Иосиф Моисеевич Фейгенберг; он же стал инициатором ее издания^ⓘ. Говорили, что в послевоенные уже годы кто-то сделал фотокопию книги (ксерокса тогда не существовало), и эта фотокопия ходила по рукам^ⓘ… Но большинство не знало о существовании авторского экземпляра, и потому появление книги – уже в XXI веке – было встречено почти как чудо. Таинственность усиливалась тем, что в этой книге Бернштейн – один из самых талантливых физиологов послепавловского поколения – не только дал обзор современных ему теорий регуляции движений, но и много критиковал самого Ивана Петровича Павлова. Это немедленно делало книгу политическим выступлением. И, учитывая, что в феврале 1936 года Павлова не стало, еще и этическим поступком: De mortuis aut bene aut nihil. Именно так объяснение – Николай Александрович не хотел критиковать того, кто уже не мог ему ответить, – дала невестка и коллега Бернштейна, кандидат медицинских наук Татьяна Сергеевна Попова. А за ней эту версию стали повторять остальные, в том числе, и автор настоящей статьи^ⓘ. При этом никто не обратил внимание на то, что свое драматическое решение Бернштейн принял не тотчас же после кончины Павлова. По прошествии трех месяцев, в мае 1936 года, он все еще продолжал работать над версткой. Кроме того, в самом тексте встречаются слова о «покойном академике Павлове» (425), не оставляющие сомнений в том, что автор не изменил своего намерения покритиковать оппонента даже после его кончины. По каким-то причинам, однако, выход книги все время откладывался и в результате перенесся на следующий, 1937-й год, а потом и вовсе не состоялся. Чтобы понять эти причины, нужно хотя бы пунктирно восстановить последовательность событий и реконструировать те отношения, которые сложились тогда между молодым ученым и «старейшиной физиологов».

Моя задача облегчается тем, что кое-что уже написано, – прежде всего, И.М. Фейгенбергом, который изложил историю публикации книги в предисловии к изданию 2003 года, а также в своей замечательной биографии Бернштейна^ⓘ. Есть упоминания об этом эпизоде и в работах других исследователей^ⓘ. Однако от внимания биографов ускользнуло существование того момента, растянувшегося на месяцы, когда Павлова уже не стало, а Бернштейн еще не отказался от издания книги. Мне же думается, что этот момент нерешительности, эта задержка могли бы пролить на всю историю дополнительный свет. Подобно тому, как пауза нередко бывает красноречивее слов, – и тем более, что в эту паузу многое случилось.

Начнем, однако, по порядку – с первого знакомства Бернштейна и Павлова. Мы не знаем, где и когда состоялась их встреча – и состоялась ли, но есть сведения, что москвич Бернштейн ездил в лабораторию Павлова в 1924 году^ⓘ. Молодой ученый тогда работал в легендарном Центральном институте труда, занимался биомеханикой рабочих операций – таких, как удар молотком по зубилу и опиловки напильником. Уже на следующий год после прихода в ЦИТ он поставил задачу изучить, как нервная система управляет движениями^ⓘ. Возможно, именно на этой почве у Бернштейна вскоре возникли разногласия с дирек­тором института А.К. Гастевым. Будучи скорее крупным организато­ром науки и идеологом, как исследователь Гастев чувствовал себя слабее. В 1924 году он начал склоняться к тому, чтобы в качестве теоретической основы изучения трудовых движений принять теорию Павлова. Бернштейн же категорически отверг условные рефлексы как модель, для рабочих движений слишком элементарную.

Заметим в скобках, что в то время теория условных рефлексов вызывала энтузиазм не только у культуртрегеров вроде Гастева^ⓘ, но и у большинства российских и зарубежных ученых. Так, молодой американский физиолог Вильям Хорсли Гент, невзирая на все бедствия начала 1920-х годов в России, приехал учиться к Павлову, привлеченный полу-обещанием, полу-мечтой о том, что «все можно обусловить – можно излечить болезнь сердца, регулировать каждую автономную функцию тела простой связью звонка и пищи». И лишь намного позже Гант понял, что оказался в плену «стереотипного мышления» и игнорировал собственно физиологические данные^ⓘ.

Бернштейн же был одним из тех немногих, кто стереотипным мышлением не отличался. То, что создавалось для объяснения слюноотделения у собак -- возражал он павловцам -- вряд ли сможет объяснить движения человека, произвольные и целенаправленные. 9 мая 1924 года он выступил на семинаре ЦИТа с докладом «Трудовые тренировки и условные рефлексы», где предупреждал об осторожности в «использовании теории слюноотделительных рефлексов для истолкования механизма трудовых тренировок»^ⓘ. По мнению докладчика, в отличие от классической ситуации выработки условного рефлекса, когда ус­ловная реакция по форме повторяет безусловную, при обучении тру­довым навыкам безусловные реакции играют гораздо меньшую роль. К тому же, по сравнению с работой слюнной железы, моторика могла бы послужить «превосходным, многообещающим индикатором для изучения процессов в центральной нервной системе»^ⓘ.

Именно этим – изучением моторики и того, как движение строится на основе команд нервной системы и сенсорных коррекций к ним, Бернштейн и занимался всю оставшуюся жизнь. Уйдя из ЦИТа, он сменил несколько мест работы: Государственный институт экспериментальной психологии (1925-1927), Государственный институт охраны труда (1927-1933), Государственный институт музыкальной науки (1926-1940), Центральный институт труда инвалидов (1932-1941). В 1933 году его пригласили во Всесоюзный институт экспериментальной медицины. В ноябре он возглавил там сначала лабораторию физиологии движений, а потом отделение в составе двух лабораторий – физиологии движений и патофизиологии движений. Заведовать первой стала Т.С. Попова, а себе он оставил вторую. По известному физиологическому правилу, изучать норму надо через патологию, чем Бернштейн теперь и собирался заняться – искать закономерности нормальной ходьбы через исследование патологических походок. К сожалению, подоплека его приглашения в ВИЭМ нам неизвестна, но можно предположить, что этому помогла репутация Бернштейна как новатора в физиологии движений, предложившего подход, отличный от павловского.

Хорошо известно то, какую роль в деятельности предшественника ВИЭМа – Императорского института экспериментальной медицины – сыграл И.П. Павлов (эта роль была отмечена назначенем его в 1913 году почетным директором ИИЭМ). Но после реорганизации он, по-видимому, с центральной позиции сместился в маргинальную. Создание ВИЭМ последовало за легендарным заседанием 7 октября 1932 года на квартире у А.М. Горького, куда явились Сталин, Молотов, Ворошилов и будущий директор института Л.Н. Федоров – первый коммунист среди учеников и сотрудников Павлова. Реорганизованный институт стал подчиняться непосредственно Совнаркому; от него теперь ожидали, прежде всего, «широкой всесторонней постановки проблемы изучения … человеческого организма … в условиях конкретной социальной среды»^ⓘ. Для этого планировалось усилить научно-теоретическую часть, использовать последние достижения химии и физики, а также модернизировать оборудование и методы. Павлов вряд ли мог быть лидером такой перестройки, поскольку отнюдь не симпатизировал излюбленной большевиками идее о том, что философия должна руководить наукой. Известна павловская характеристика диамата как «величайшего насилия… над научной мыслью», под стать «средевековой инквизиции»^ⓘ. Правда, Павлов оставался главой Физиологического отдела. Но в апреле 1934 года было принято решение об открытии отделений ВИЭМ в Москве, Горьком, Сухуми и Мурманске, и ленинградский институт стал только частью, хотя и важной, разросшегося института.

А первого декабря был убит Киров. Репрессии были молниеносными и страшными – за два месяца в Ленинграде арестовано девятьсот человек, прежде всего, интеллигенции. Сотрудники ВИЭМа и их близкие, конечно, тоже оказались затронуты. Уже 21-го декабря Павлов написал Молотову смелое письмо, где называл сравнивал происходящее с «жизнию древних азиатских деспотий» и предупреждал: «Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно»^ⓘ.

В январе 1935 года был закрыт отдел народной (восточной) медицины, которым руководил востоковед и специалист по тибетской медицине Н.Н. Бадмаев; позже сам он и приглашенные им в Ленинград буддистские ламы – знатоки тибетской медицины – были арестованы и расстреляны. В феврале и марте в стенах ВИЭМа произошли первые аресты – завотделом вакцин и сывороток А.И. Кузнецова и завотделом физической химии и электрохимии И.А. Ремезова^ⓘ. 17 марта Павлов отправляет второе письмо Молотову – об аресте его родственников; 12 июля он хлопочет за племянницу Сеченова, М.А. Лемницкую, которую репрессировали как вдову генерала.

Все эти выступления ученого власти терпели отчасти потому, что на грядущем международном физиологическом конгрессе, который должен был состояться в Москве и Ленинграде в августе 1935 года, первому нобелевскому лауреату от России предназначалась особая роль. Бернштейн также участвовал в конгрессе – он был сопредседателем Секции физиологии труда, вместе с французским психофизиологом Анри Пьероном и нобелевским лауреатом Арчибальдом Вивьеном Хиллом, секретарем Лондонского королевского общества. Заседание секции открылось докладом Бернштейна «Исследования по физиологии и патологии движений», затем с докладами выступили его коллеги по московскому ВИЭМу К.Х. Кекчеев и Д.И. Шатенштейн.

Лев Лазаревич Шик, ныне покойный, совсем молодым еще ученым тоже присутствовал на конгрессе и общался там с Бернштейном. Он вспоминал, как после концерта, который дали в Большом театре для участников конгресса, они возвращались домой^ⓘ. Был теплый августовский вечер; оба они находились под впечатлением от концерта: пела Ирма Яунзем, танцевала молодая Галина Уланова… Бернштейн делился своими мыслями по поводу локализации: несмотря на то, что френология считается лженаукой, ее создатель Франц Галль – говорил он – был прав: каждая функция имеют свою локализацию в коре мозга. Ошибался Галль только в одном: что именно, какие функции считать локализованными. Галль утверждал, что есть шишка скупости или математики. В отличие от него, Бернштейн пытался сформулировать другие категории, для которых-то и следует искать соответствующие морфологические структуры. Он тогда уже много думал над принципами работы мозга, и именно в этом теоретическом вопросе расходился и с Галлем, и с Павловым.

В 1935 году Бернштейну присудили ученую степень доктора медицинских наук -- по совокупности работ; учитывая, что ученому не исполнилось еще сорока лет, это стало официальным признанием его вклада в физиологию^ⓘ. А в ноябре того же года состоялось Первое всесоюзное совещание рабочих и работниц-стахановцев. Открылось оно речью Сталина – той самой, из которой Бернштейн сначала взял эпиграф для своей книги, а потом его выбросил. На совещании атаковали, в том числе, психотехников, за то, что те не так обосновывали нормы труда и отдыха. Начальник станции Москва-Сортировочная Казанской железной дороги Н.А. Пичугин говорил: «Ученые бездельники, окопавшиеся в научных институтах и управлениях НКПС, к нашему стыду, занижали наши возможности, устанавливая явно преувеличенные нормы простоя. Сейчас эти лжеученые бездельники разоблачены тов. Кагановичем»^ⓘ. Еще в январе 1935 года арестовали и «разоблачили» лидера психотехников И.Н. Шпильрейна^ⓘ. Репрессии против ученых длились вот уже год. 8 декабря Павлов написал последнее письмо Молотову – с просьбой «о возвращении в родной им Ленинград очень немногих из большой группы без вины виноватых». А 27 февраля 1936 года ученый покинул этот свет.

Для Бернштейна смерть его оппонента оказалась испытанием. Книга – результат долгого и кропотливого труда – была уже сверстана. Над ней, кроме автора, поработали коректоры, сверив верстку с рукописью, и редактор. Последний отметил те места, которые казались ему неуважительными по отношению к Павлову – их было много, и Бернштейн должен был каким-то образом к этому отнестись. В марте вышла статья ученика и сотрудника Павлова П.К. Денисова, озаглавленная «Великий материалист, ученый, гражданин» – первая веха в письменной канонизации физиолога^ⓘ. Тогда же, в марте-апреле, Бернштейн просмотрел замечания редактора своей книги и сделал попытку смягчить некоторые выражения, в то же время, оставляя в тексте возражения по существу.

Возражения его Павлову была критикой скорее математика, чем физиолога. Сам он никогда не проводил экспериментальных исследований нервной системы, хотя прекрасно знал все то, что делали и делают его коллеги, изучавшие препараты нервной системы или занимавшиеся вивисекцией. Ум Бернштейна был другим – математическим^ⓘ. Он мыслил моделями, объяснительными принципами, и модели эти были намного сложнее и изощреннее, чем те, которыми пользовалось большинство физиологов. К началу работы над книгой он сформулировал один из главных своих принципов моделирования – «принцип равной простоты»^ⓘ. Поясняя, Бернштейн приводил такой пример: возьмем круглое зеркало или лекало, циркуль и эллипсограф. С помощью лекала мы начертим окружность только одного радиуса, совпадающего с размером лекала, а циркуль с одинаковой легкостью начертит круг любого радиуса. Эллипсограф, как и лекало, может начертить круг только определенного радиуса. Но, в сравнении с лекалом и циркулем, он с равной легкостью начертит круг любого эксцентриситета. Если же мы захотим вычертить эллипс, то с эллипсографом это удастся с той же самой простотой, с какой мы получили на нем окружность, а циркуль и лекало не сработают. Итак, делал вывод Бернштейн, окружность радиуса лекала доступна всем трем приборам, но функциональная зависимость их простоты от возможных вариаций во всех трех случаях различна. Иными словами, у каждого прибора есть «линии равной простоты», где переход от одного элемента выполняемого многообразия к другому не вызывает никакого изменения простоты манипулирования. Эти линии соответствуют конфигурации прибора. Как курьезную иллюстрацию, Бернштейн приводит рассказ Леонида Андреева: персонаж его, сельский дьякон, сталкивается с «принципом равной простоты» при виде граммофона: «он никак не решался допустить, что граммофон мог бы с одинаковой легкостью воспроизвести и шансонетку, и голос Сына человеческого» (там же, с. 291-292).

Теория условных рефлексов, доказывал Бернштейн, может объяснить образование связей в одном конкретном случае: когда условный раздражитель совпадает во времени или немного предшествует безусловному, и когда форма условной реакции совпадает с безусловной. При объяснении же других случаев она сталкивается с трудностями, так что к ней приходится что-то добавлять, как-то ее надстраивать. Во вступлении к книге Бернштейн именно так изображает эволюцию научных теорий: для нового факта, не укладывающегося в старую схему, в здании теории «надстраивается где-нибудь под крышей светёлка» (8). Она временно спасает здание от разрушения, но обезображивает всю его конструкцию. Как раз такое уродливое достраивание, по мнению Бернштейна, пережила теория условных рефлексов. Взять хотя бы «вторую сигнальную систему» -- то есть, речь, которую Павлову пришлось добавить к «первой», говоря о человеке^ⓘ. Моделирующие представления Павлова молодой ученый не просто находил громоздкими – они оскорбляли его эстетическое чувство математика. В особенности критиковал он две центральные для Павлова модели: рефлекс, происходящий по «разомкнутой дуге» -- от рецептора к центру и от центра – к эффектору, и «клеточную локализацию», т.е., закрепление за каждой физиологической функцией определенного нейронного пути и одного центра – «клетки» в коре головного мозга. По поводу второй модели он писал: «Мне приходит на мысль забавный пример: если бы у кого-нибудь из моих воображаемых собеседников [Павлова и его учеников, прежде всего, А.Г. Иванова-Смоленского – И.С.] кора была бы построена по принципу однослойной соматотопической проекции, и если бы у него имелся условный рефлекс на произнесение ласковых слов в ответ на зрительное раздражение обликом его невесты, то он выражал бы ей свою любовь тем горячее, чем ярче она была бы в этот момент освещена» (437).

Вероятно, почувствовав, что в своей иронии заходит слишком далеко, Бернштейн впоследствии эту фразу вычеркнул – как вычеркнул или смягчил другие наскоки на Павлова. Так, по предложению редактора, слово «ложная» было заменено на «ошибочная» (109), а «абсурд» на «противоречие». Однако далее ни шагу уступать не собирался. И, несмотря на все вопросительные знаки и другие редакторские пометки на полях, он по-прежнему называл «великим недоразумением» претензии Павлова на то, чтобы с помощью условных рефлексов объяснять всю нервную деятельность (435).

Необходимо оговориться: Павлов начала 1930-х годов вовсе не был той иконой и тем инструментом устрашения, в какие его превратили устроители «Павловской» сессии двух академий двадцатью годами позже^ⓘ. Более того, марксисты, начиная с Н.И. Бухарина, не раз упрекали ученого в механицизме недостатке «диалектичности». Серьезная критика звучала на Первом Всесоюзном съезде по изучению поведения человека в Ленинграде в 1930 году. И четыре года спустя Н.А.Семашко утверждал: «Слабая сторона его учения состоит в том, что он механический, а не диалектический материалист»^ⓘ. И коллега Павлова, коммунист Н.Н. Никитин, выросший под его крылом в начальники и сделавшийся директором Ленинградского филиала ВИЭМ, был недоволен его «механической моделью мышления». Никитин даже отправил Сталину письмо о том, что имеет факты, «прямо скандальные для Павлова». «Пусть идиотское академическое чванство, -- писал он, -- споткнется об апельсиновую корку этого простецкого факта и сломает себе шею на нем»^ⓘ. После, спохватившись, что «старик» к нему все-таки хорошо относится, Никитин менял гнев на милость. Говорили, что он страдал психическим расстройством...^ⓘ

В отличие от марксистов, критика Бернштейна не была ни безумной, ни голословной и не прибегала к диамату. А главное, ученый предлагал новые модели двигательной регуляции: например, вместе с некоторыми другим физиологами, «достраивал» «рефлекторную дугу» дополнительными элементами, назвав их обратными связями, чтобы образовалось «рефлекторное кольцо». Эта модель стала повсеместно принятой. Конечно, «рефлекторное кольцо» оставалось только моделью – то есть, по определению, упрощением или схематизацией реальности, сведением ее к некоей абстракции. Но модель эта была более сложной и, главное, эвристичной, позволяющей продвинуться в описании и объяснении механизма движений. И другие идеи Бернштейна – о том, что движение совершается в результате координации степеней свободы и формирования адаптивных синергий или что в регуляции движения участвуют разные уровни, часть из которых является ведущими, а часть фоновыми, – в конечном счете, стали классикой физиологии движения. Сейчас с них начинается описание области, которая возникла во многом благодаря исследованиям Бернштейна и получила международное название «motor control studies» – исследования двигательного управления^ⓘ. Но это произошло много позже. В тогдашней же ситуации, после кончины Павлова все более усугублявшейся, такая критика была опасна.

Ведь при всех оговорках и кивках, которые Бернштейн добавил в последующей редакции, он недвусмысленно заявлял, что теорию условных рефлексов пора сдать в архив. На многих страницах он цитирует немецкого физиолога XIX века, Теодора Мейнерта и параллельно Павлова, показывая, что последний лишь повторял утверждения своего немецкого предшественника (114-129). При этом Бернштейн избегает обвинять Павлова в плагиате, возможно, понимая, что последний и сам признал бы родство своих идей с идеями других физиологов, считая, что его собственный вклад состоит в другом. Однако, сверх того, Бернштейн отнес теорию условных рефлексов к ассоцианизму -- философско-психологической концепции, которую считал устаревшей. При этом он опирался на ту оценку, которую, давали ассоцианизму теоретики гештальта (см. ниже), критиковавшие предшествующую психологию за «элементаризм» -- анализ психических процессов по элементам -- и игнорирование целого. Тем самым, молодой ученый давал почувствовать, что будущее принадлежит не Павлову и что прогресс в изучении движений будет достигнут не следуя теории условных рефлексов, а по другому пути. В заключительной фразе книги Бернштейн предлагал свою собственную модель осуществления и локализации функций: «качества нервного процесса не суммируются из качеств отдельных частей его субстрата, а возникают из их совместной, системной организации» (448)^ⓘ.

Однако в середине 1930-х годов опасна была не только сама по себе критика теории условных рефлексов, но и то, что в союзники себе Бернштейн выбрал «не тех» ученых, -- а именно, Вольфганга Кёлера, Курта Гольдштейна, Якоба фон Икскюля, Фредерика Бойтендайка. Первый, один из создателей гештальт-психологии, задолго до этого стал мишенью критики Павлова. Как известно, Павлов начал работать с приматами именно для того, чтобы опровергнуть выводы Кёлера о мышлении как гештальте. Невролог Гольдштейн и зоопсихолог Бойтендайк, ориентированный на феноменологию, в свою очередь, критиковали условный рефлекс за искусственность, называли артефактом, продуктом лабораторного исследования. Бернштейн с энтузиазмом эту критику подхватил и охотно того и другого цитировал: «Похоже, как это отметил уже Гольдштейн, что эксперименталисты находили то, чего они искали – на изолированные раздражения они получали ответы, которые при некоторой терпимости к деталям принять за изолированные реакции» (246); «по изящному выражению Бойтендайка, “рефлекс – это не элемент действия, а его предельный случай”» (247). Все эти ученые, включая Икскюля, автора выражения Umwelt – «окружающий мир» животного, считали, что понятие условного рефлекса совершенно не описывает того, как организмы функционируют в условиях реальных, а не лабораторных. И именно по этой причине они оказались идеологическими противниками и были заклеймены как «виталисты» и «идеалисты». И Бернштейн рисковал оказаться в одной с ними кампании^ⓘ. Когда, критикуя павловскую идею «проторения нервных связей» и тот «морфологический принцип», на котором она основана (фиксированные пути проведения нервного импульса, совпадающие с анатомическими структурами), он настаивал на необходимости «более динамического истолкования явлений», редактор писал на полях: «оттенок идеализма» (405).

По-видимому, последним штрихом в редактуре книги был текст «От автора» (не сохранился) и вычеркнутые эпиграф из Сталина и заключительная фраза книги с благодарностью вождю. В эпиграфе говорилось: «Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое, и чутко прислушивается к голосу опыта, практики. Если бы дело обстояло иначе, у нас не было бы вообще науки, не было бы, скажем, астрономии, и мы все еще пробавлялись бы обветшалой системой Птолемея, у нас не было бы биологии, и мы все еще утешались бы легендой о сотворении человека, у нас не было бы химии, и мы все еще пробавлялись бы прорицаниями алхимиков» (7).