По эту сторону социального: революция в понимании научного знания, от Волошина до SSK
Сильную программу — Strong Рrogramme in Sociology of Scientific Knowledge (SSK) — в самом начале 1970-х годов предложили философы и социологи Барри Барнс, Дэвид Блур, Гарри Коллинз, Майкл Малкей и другие.ⓘ Своими предшественниками они считали американцев Роберта Мёртона и Томаса Куна, но вдохновлялись, в том числе, леворадикальными идеями, широко распространенными в тогдашних интеллектуальных кругах, — анархизмом, марксизмом, троцкизмом и маоизмом. Происхождение знания они объясняли на основе социальных процессов и институтов, т.е. взаимодействия ученых между собой и с окружающим их миром людей и вещей. Это сдвинуло центр внимания к анализу производстванаучного знания — например, добывания его в лаборатории, — подобного процессам материального производства. Социальный анализ применялся к научному знанию и раньше, но весьма односторонне: внешними, социальными обстоятельствами объясняли лишь происхождение научных заблуждений. Одним из первых сформулированных в SSK принципов стало требование «симметрии»: чтобы социальный анализ применялся в равной мере и к производству знания, считающегося истинным. Как я попытюсь показать ниже, впервые это требование выдвинул и реализовал Борис Гессен, а его предшественником в социальном анализе знания можно считать Валентина Волошинова. Оба они, в большей или меньшей степени, опирались на философию Карла Маркса, относясь к ней не догматически, а эвристично.ⓘ
Несмотря на то что Волошинов раскритиковал идеи Ранка, его метод он перенялⓘ и теперь утверждал, что вся описываемая Фрейдом психическая динамика, все бурные отношения сознания и бессознательного представляют собой некую «грандиозную проекцию». А именно, проекцию в индивидуальную психику пациента его весьма драматических отношений с врачом или аналитиком, как и в индивидуальную психику этого последнего его отношений с пациентом:
В корне <…> находится одно конкретное событие, повторяющееся в жизни Фрейда каждый день и определившее, наконец, все навыки его мысли и даже самое мироощущение.
Мы имеем в виду сложные отношения врача-психиатра и больного-невротика — этот маленький социальный мирок с его специфической борьбой, с тенденцией больного скрывать от врача некоторые моменты своей жизни, обманывать его, упорствовать в своих симптомах и пр. и прⓘ.
Основывая свою критику на марксизме, Волошинов категорически осуждает «устремление буржуазной философии — создать мир по ту сторону социального, собрать в него все то, что можно абстрактно выделить из целого человека, ипостазировать (олицетворить) эти абстрактные моменты и пополнить всевозможными фикциями»ⓘ. В этом, по его мнению, наряду с Фрейдом, повинны «философ жизни» Анри Бергсон и создатель антропософии Рудольф Штейнер. Волошинов называет философию Бергсона «биологизмом», антропософию — «космизмом», а психоанализ — «психобиологизмом» и «сексуализмом». Всех их вместе он кладет на одну, асоциальную, чашу весов, противоположную той, на которой лежат материализм и марксистская философская антропология:
Смещение воедино крайней абстракции с яркой полухудожественной или прямо художественной образностью характерно для всех трех направлений. Они определили собою физиономию современного буржуазного «Kulturmensch'a» — штейнерианца, бергсонианца, фрейдиста — и три алтаря его веры и поклонения: магию, инстинкт, сексуальность. Меньше всего пафоса у фрейдизма, поэтому и тенденции разложения у него обнаженнее, отчетливее и циничнее (неужели это делает его похожим на материализм?)ⓘ.
Самое интересное, однако, заключалось не в критическом содержании работ Волошинова, а в том, что в них по ходу появлялось конструктивного. Во «Фрейдизме» это социальная или диалогическая концепция высказывания, которую четырьмя годами позже автор развил в работе «Марксизм и философия языка» (1929)ⓘ. В статье же 1925 г. таким конструктивным выводом можно считать социальный подход к знанию. Правда, Волошинов ограничивает этот подход областью «субъективной», т.е. ненаучной, психологии. Однако он, пожалуй, впервые отчетливо формулирует, что знание о человеке может быть «“проекцией” в психику некоторых объективных отношений внешнего мира»ⓘ. Таким образом, Волошинов предлагает социальную модель возникновения знания, модель, инспирированную изначально Ранком, возможно, больше, чем Марксом. Однако за время, прошедшее с публикации статьи до выхода «Фрейдизма», в голосе Волошинова усиливаются твердые истматовские нотки. Характерно, что если эпиграфом к статье был пассаж из Лермонтова, то эпиграфом к книге автор берет слова Маркса о человеке как сущности общественных отношений. В 1927 году он еще более подчеркивает инквизиторский, властный характер отношений врача и пациента:
Больной желает скрыть от врача некоторые свои переживания и события жизни, хочет навязать врачу свою точку зрения на причины болезни и на характер своих переживаний. Врач, в свою очередь, стремится отстоять свой авторитет — как врача, стремится добиться признаний от больного, старается заставить больного принять правильную точку зрения на болезнь и ее симптомыⓘ.
Отмечая различия между врачом и пациентом «в поле, возрасте, в социальном положении, наконец, различие профессий — всем этим осложняются их взаимоотношения и борьба»ⓘ, Волошинов характеризует их отношения какклассовые. Психоанализ он называет «психологией деклассированных», подразумевая, что тот не только моделирован с людей, не принадлежащих ни к какому определенному классу, но и создан и востребован именно такими людьми — тем самым «современным буржуазным “Kulturmensch'ем”». Во «Фрейдизме» Волошинов еще жестче критикует этого несчастного Kulturmensch’a — за то же стремление найти мир по ту сторону исторического и социального, а именно, в сексуальном:
Сексуальную «пару», как какой-то социальный минимум, легче всего изолировать и превратить в микрокосм, ни в ком и ни в чем не нуждающийся. <…> Эдипов комплекс <…> великолепное остранение семейной ячейки. <…> Сексуальность объявляется высшим критерием реальности, существенности. А чем человек деклассированнее, тем острее ощущает он в себе свою «голую природность», свою «стихийность»ⓘ.
Можно предположить, что в это самое время происходит болезненная «перековка» молодого автора, пытавшегося зашагать в ногу со временем. «Где закрыты творческие пути истории, там остаются только тупики индивидуального изживания обессмысленной жизни», — мрачно заключает Волошиновⓘ.
Наконец, в работе «Марксизм и философия языка» (возможно, написанной в соавторстве с М.М. Бахтиным)ⓘ Волошинов использовал ту же модель — проекцию-перенос социальных отношений «вовнутрь», в психику, для объяснения феномена внутренней речи: «Ни одно словесное высказывание вообще не может быть отнесено на счет одного только высказавшего его: оно — продукт взаимодействия говорящих, и шире — продукт всей той сложной социальной ситуации, в которой высказывание возникло»ⓘ.
Это положение из своей прежней книги «Фрейдизм» Волошинов развивает в работе «Марксизм и философия языка». В ней он делает высказывание единицей анализа не только речи, но и так называемой внутренней речи: «Единицею внутренней речи являются некие целые, несколько напоминающие абзацы монологической речи, или целые высказывания. Но более всего они напоминают реплики диалога»ⓘ. А социальный контекст высказывания становится, в конечном счете, контекстом возникновения сознания и психики: «Психическое переживание — это внутреннее, становящееся внешним, идеологический знак — внешнее, становящееся внутренним. Психика в организме — экстерриториальна. Это — социальное, проникшее в организм особи»ⓘ.
Идея эта, которую легко возвести к Марксу, встречается и у М.М. Бахтина, в его вышедшей немногим ранее работе «Проблемы поэтики Достоевского». Так, Бахтин критикует идею о едином и единственном сознании:
Единство сознания, подменяющее единство бытия, неизбежно превращается в единство одного сознания; при этом совершенно безразлично, какую метафизическую форму оно принимает: «сознания вообще» («Bewusstsein uberhaupt»), «абсолютного я», «абсолютного духа», «нормативного сознания» и пр. Рядом с этим единым и неизбежно одним сознанием оказывается множество эмпирических человеческих сознаний. Эта множественность сознаний с точки зрения «сознания вообще» случайна и, так сказать, излишняⓘ.
Этому он противопоставляет свое собственное понимание сознания как множественности: «Вполне можно допустить и помыслить, что единая истина требует множественности сознаний, что она принципиально невместима в пределы одного сознания, что она, так сказать, по природе событийна и рождается в точке соприкосновения разных сознаний»ⓘ. И Бахтин, и Волошинов, хотя и по-разному, формулируют одну и ту же идею о том, что сознание не монологично, а диалогично.
Здесь для нас важнее всего то, что для анализа знания, в том числе научного, Волошинов применил социальный или даже «классовый» подход. Однако у него речь шла о знании ошибочном, неистинном, каким он считал психоанализ или «субъективную», вундтовскую психологию. К знанию, признанному «истинным», например марксизму, он применить такой подход (по крайней мере, публично) не решался.
Оставался вопрос: приложим ли социальный анализ к знанию «объективному», такому, которое, как считают, оправдывает свои претензии на истинность? На этот вопрос прямой ответ дал физик, философ и историк науки Борис Михайлович Гессен. Онродился в 1893 г. в Елисаветграде, а окончил свои дни в 1936 г. во Внутренней тюрьме НКВДⓘ.
До того, как стать «врагом народа», Гессен был (с 1933 г.) членом-корреспондентом АН СССР; по первой специальности он — физик, потом много времени уделял научно-административной работе, а также занимался историей и философией физики. Первым его университетом был Эдинбургский, куда он и И.Е. Тамм, не рассчитывая попасть из-за квоты в российские университеты, поступили в 1913 г. В физике Гессен — ученик Абрама Федоровича Иоффе и сторонник теории относительности. В 1920-е годы, как известно, вокруг теории относительности велись идеологические споры между механистами и деборинцами. Отвергая квантовую механику, первые клеймили Эйнштейна как «буржуазного» ученого; «деборинец» же Гессен теорию относительности защищалⓘ. По остроумному предположению Лорена Грэхема, свою работу, принесшую ему международное признание, он задумал, чтобы доказать: всеми признанная механика Ньютона также имеет социально-экономические корниⓘ. Так появился доклад «Социально-экономические корни механики Ньютона». Цель его заключалась в том, чтобы приложить к «истинному знанию», теориям Ньютона, то же самое социальное объяснение, какое критики применяли к теории относительности Эйнштейна, видя в ней «ошибочное знание».
Свои выводы Гессен доложил на II Международном конгрессе по истории науки и техники, состоявшемся в Лондоне с 29 июня по 4 июля 1931 г.ⓘ Туда он приехал в составе представительной советской делегации из восьми человек, включая Н.А. Бухарина, возглавлявший тогда Комиссию по естественным производительным силам (будущий Институт истории естествознания и техники), А.Ф. Иоффе, биологов Н.И. Вавилова и Б.М. Завадовского, экономиста Модеста Рубинштейна, математика Эрнста Кольмана и инженера В.Ф. Миткевича (двое последних позже спровоцировали арест Гессена). Советская делегация прибыла в Лондон самолетом, что само по себе стало целым событием. На ее доклады выделили одно заседание, прадва, в субботу, когда на конгрессе была запланирована экскурсия в Оксфордⓘ. Кроме того, каждому докладчику выделили совсем мало времени — всего десять минут. Сохранился рассказ об этом заседании британского биолога и историка науки Джозефа Нидемаⓘ, пришедшего послушать выступления советской делегации отчасти из-за своих левых убеждений. Сорок лет спустя, в предисловии к переизданию докладов советских ученых, Нидем живо вспоминал, как председательствовавший на том заседании Чарльз Сингер (Charles Singer) тщетно пытался остановить докладчика после окончания его времени, звоня в корабельный колокол внушительных размеровⓘ. Не успев за 10 минут изложить содержание своих докладов, члены советской делегации пытались использовать для этого время, отведенное на обсуждение, в другие дни конгресса. С помощью советского посольства в Лондоне доклады были переведены с русского на английский (в спешке довольно плохо) и изданы отдельной брошюрой, распространявшейся на конгрессеⓘ.
По впечатлению Нидема, которое за сорок лет у него только укрепилось, доклад Гессена был «эпохальным» и самым важным из советских выступлений. И не случайно: ведь Гессен замахнулся на общепризнанного величайшего гения, Исаака Ньютона, совершившего переворот в знании, как считалось, силою чистой мысли. Это была мощная атака на «юбилейную» (celebratory) историю науки, написанную в жанре истории героев и гениев:
Наша новая культура, — утверждает проф. Уайтхед, знаменитый английский математик, в своей недавно появившейся книге «Наука и цивилизация», — обязана своим развитием тому факту, что как раз в год смерти Галилея родился Ньютон, Подумайте только, какой вид могла бы иметь история развития человечества, если бы эти два человека не появились на светⓘ.
По Гессену, напротив, выходило, что и Галилей, и Ньютон реагировали на запросы нового класса — буржуазии, которому нужны были быстрые корабли, новые шахты, хорошо проложенные дороги:
Проблема траектории снаряда в пустоте сводится к решению задачи о свободном падении тел под влиянием силы тяжести и о сложении поступательного движения со свободным падением. Немудрено поэтому, что Галилей массу внимания уделяет проблеме свободного падения тел. О том, насколько его работы были связаны с интересами артиллерии и баллистики, можно судить хотя бы по тому, что свои «Математические доказательства» он начинает обращением к венецианцам, в котором восхваляет деятельность венецианского арсенала и указывает, что работа этого арсенала дает богатый материал для исследований ученыхⓘ.
Сведение ньютоновских «Принципов», универсальных «Principia», к техническим задачам, комментирует Нидем, выглядело «если не святотатством, то оскорблением величия»ⓘ. Но именно в этом видел свою задачу Гессен: развенчав романтический культ гениев, утвердить вместо него социальную теорию знанияⓘ. Он напомнил своим слушателям, что буржуазия в XVII в. выступала не синонимом обывательства, а символом революционности: «Новый метод исследования, который в лице Бэкона, Декарта и Ньютона одержал победу над схоластикой и привел к созданию новой науки, явился результатом победы нового способа производства над феодализмом»ⓘ.
В своем докладе Гессен убедительно представил идеи марксизма о том, что «за отношениями вещей надо видеть отношения людей», и что «средства производства материальной жизни обусловливают социальный, политический и духовный процесс жизни общества»ⓘ. Как вспоминал Нидем, это был «настоящий манифест марксистской версии экстернализма в истории науки»ⓘ. Тогда, кроме Нидема, в аудитории находились философы и историки науки Дж.Д. Бернал, Ланселот Хогбен (Lancelot Hogben) и Хаймен Леви (Hyman Levy). Отвечая на вопрос, почему русские произвели на участников конгресса столь сильное впечатление, Хаймен Леви делал предположение, что с началом Великой депрессии многие на Западе стали чувствительнее к эффектам социально-экономической ситуации. Выступление советской делегации, по мнению Леви, помогло выкристаллизоваться тому, что уже давно бродило в умахⓘ. Хогбен же признавался, что доклад Гессена усилил его собственный интерес к историческому материализму как средству интеллектуального анализаⓘ. А Леви сразу объявил всю историю науки неадекватной, поскольку она не рассматривала социально-экономических основ науки.
Для Кроутера доклад Гессена определил дальнейшее направление истории наукиⓘ. В свою очередь, Бернал сразу принял «тезис Гессена» о влиянии капитализма на научную революцию и ввел его в научный оборот, хотя и с оговоркой, что неправильно считать движущие силы науки исключительно утилитарнымиⓘ. Нидем же, когда переделывал свой труд «Химическая эмбриология» в более исторически ориентированную «Историю эмбриологии», утверждал, что «по отношению к великим эмбриологам надо сделать то же самое, что Гессен сделал по отношению к Ньютону»ⓘ. Единственное противоречащее этому свидетельство исходит от Бернала, который позже вспоминал: доклад «произвел мало впечатления на слушателей, проигнорировавших аргументы к марксизму как неджентльменские и доктринерские»ⓘ. Тем не менее влияние тезиса Гессена в разное время испытали Роберт Мертон, Стивен Тулмин и Дж. Равецⓘ. Все это дало основания Лорену Грэхему заключить, что доклад Гессена явился «по масштабам своего влияния одним из наиболее важных сообщений, когда-либо звучавших в аудитории историков науки»ⓘ.
Уже после гибели Бориса Гессена, Нидем назвал его «Гамлетом этой пьесы» («The Hamlet of the piece»), отметив, что после Лондонского конгресса тот почти ничего не писалⓘ. Это не совсем так. Как стало известно из недавно опубликованных писем Гессена Кроутеру, незадолго до ареста и гибели от руки палача он задумал третье, расширенное издание доклада (если первым считать версию, доложенную на Лондонском конгрессе и опубликованную по-английски в 1931 г.)ⓘ. Теперь доклад имел вид рукописи в восемь-десять печатных листов, т.е., превратился в книгуⓘ. Однако ничего из этого Гессен не успел, будучи вскоре после репрессирован.
Скорее всего, по цензурным соображениям он не упоминается ни в книге Кроутера, посвященной науке в СССРⓘ, ни в фундаментальном труде Бернала, где тот использует «тезис Гессена»ⓘ. И только во втором издании докладов советской делегации (под тем же, что и первое, названием «Science at the Cross Roads») Гессену воздается должное. Издание это предпринял историк науки П.Дж. Уэрски. Человек левых убеждений, в 1970-е годы он перебрался из США в Великобританию, по-видимому, протестуя против войны во Вьетнаме. Однако еще в Гарварде Уэрски провел исследование и написал диссертацию о британских ученых-социалистах 1930-х годов, озаглавленную «Видимый колледж: Левые ученые в Британии с 1918 по 1939 годы»ⓘ. Он получил должность лектора в Эдинбургском университете. Там незадолго до этого была создана Science Studies Unit — Отдел исследований науки, который и стал местом, где зародилась так называемая Сильная программа в социологии научного знания (SSK, sociology of scientific knowledge).
Несмотря на близость идей SSK к тем, которые в начале 1930-х активно обсуждались в связи с докладом Гессена, имя его редко вспоминали. Возможно, причиной этого стало не слишком удачное название, закрепившееся за его подходом, — «экстернализм». Так, статья «Экстернализм» в «Словаре по истории науки» (1981) начинается со ссылки на доклад Гессена. Как отмечает Лорен Грэхем,
Гессен, быть может, не создал экстернализм как таковой, однако его всегда будут считать одним из основателей этого направления. Предпринятая им попытка истолковать физику Ньютона, исходя из социального, политического и экономического контекста Англии XVII в. (невзирая на то, что современные исследователи творчества Ньютона находят ее неадекватной), представляла собой поистине пионерскую работуⓘ.
Отметим, что, тем не менее, оппозиция «экстернализм—интернализм» возводит барьер между социальным контекстом и содержанием научного знания. Так, по крайней мере, сформулировал это Роберт Мертон. Соглашаясь с тем, что «экстерналистские» факторы оказывают влияние на развитие науки и могут мотивировать работу отдельного ученого, он все же считал «истинной» мотивацией научного открытия лишь «интерналистские» факторы, такие, как «интеллектуальная задача». Именно по этой причине Мертон дистанцировался от, безусловно, на него повлиявшей позиции Гессена, назвав ее «вульгарным материализмом»ⓘ. Следуя дисциплинарным границам, Мертон закрепил разделение на экстернализм и интернализм: «контекст» (context) науки изучает социология, тогда как ее «содержание» (content) — история науки. Между тем намерение самого Гессена было противоположным: объяснить, как идеи возникают из контекста. А потому Сильная программа (Strong Рrogramme in SSK) продолжает линию не Мертона, а Гессена.
Итак, революцию в понимании научного знания произвели, в числе других, двое очень разных ученых, Волошинов и Гессен. Используя марксизм эвристически они оба сформулировали тезис о социальном происхождении знания — как ошибочного (Волошинов), так и принимаемого за истинное (Гессен).
См.: Брачев В.С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. СПб.: Стомма, 2000. С. 113–114
Cм., например: Golinski J. Making Natural Knowledge: Constructivism and the History of Science. Cambridge; Cambridge University Press, 1998.
Другими источниками теорий Волошинова служили философия Гегеля и Кассирера; см.: Brandist C. The Bakhtin Circle: Philosophy, Culture and Politics. London: Pluto Press, 2002.
См. о фрейдомарксизме: Janoušek J., Sirotkina I. Psychology in Russia and Eastern Europe // The Cambridge History of Science. Vol. 7. The Modern Social Sciencs / Ed. T.M. Porter, D. Ross. Cambrige UP, 2003. P. 439–445.
Волошинов В.Н. По ту сторону социального. О фрейдизме // Звезда. 1925. № 5 (11). С. 213. См. о нем: Parrington J. In perspective: Valentin Voloshinov // International Socialism. July 1997. Issue 75. [Электрон. ресурс]. URL: http://pubs.socialistreviewindex.org.uk/isj75/parring.htm просмотрено 01.11.2014.
Волошинов В.Н. Указ. соч. C. 213.
Ср. замечание С.Н. Зенкина о том, что Волошинов в книге «Фрейдизм» «психоанализирует психоанализ, для интерпретации его основного “идеологического мотива” пользуется его же объяснительной схемой» (Зенкин С.Н. Ложное сознание: теория, история, эстетика // Работы о теории. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 79).
Волошинов В.Н. Указ. соч. C. 208. Интересно, что эпиграфом к этой статье Волошинов взял диалог с доктором в «Герое нашего времени» Лермонтова :
« – Что до меня касается, то я убежден только в одном... — сказал доктор.
– В чем это? — спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
– В том, — отвечал он, — что рано или поздно, в одно прекрасное утро я умру.
– Я богаче вас! — сказал я, — у меня, кроме этого, есть еще убеждение — именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться» (цит. по: Волошинов В.Н. Указ. соч. С. 186).
Волошинов В.Н. Указ. соч. С. 214–215. Его статья направлена и против отечественных фрейдомарксистов: А.Б. Залкинда, Б.Э. Быховского, К.Д. Фридмана, А.Р. Лурия, М.А. Рейснера. В критике фрейдомарксизма Волошинов солидаризировался с В.А. Юринцом, автором статьи «Фрейдизм и марксизм» в журнале «Под знаменем марксизма» (1924, № 8–9).
Волошинов В.Н. Указ. соч. С. 214.
Ее положения можно найти уже в статье Волошинова «Слово в жизни и слово в поэзии: К вопросам социологической поэтики» (1926).
Волошинов В.Н. Указ. соч. C. 208-209. Подчеркнуто Волошиновым.
Волошинов В.Н. Фрейдизм: Критический очерк. М.: Лабиринт, 1927/1993. С. 77–78.
Там же.
Там же. С. 89-90.
Там же. С. 91. Вспомнается ходивший в то время мрачный каламбур: «Ты ему цитату — он тебе ссылку; ты ему вывод — он тебе заключение» (услышано в свое время от Никиты Глебовича Алексеева).
Некоторые даже утверждают, что Бахтин был единственным автором книги, тогда как другие категорически не принимают версию об авторстве Бахтина — в том числе Патрик Серио (см. его вступительную статью к научному изданию книги Волошинова: Vološinov V.N. Marxisme et philosophie du langage: Les problèmes fondamentaux de la méthode sociologique dans la science du langage. Limoges: Lambert–Lucas, 2010. P. 73).
Волошинов В.Н. Фрейдизм. С. 78.
Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. Ленинград: Прибой, 1930. С. 42.
Там же. С. 43.
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М.: Советская Россия, 1979. С. 92.
Там же. Я благодарю С.Н. Зенкина, обратившего мое внимание на этот фрагмент работы Бахтина.
20 декабря 1936 г. Б.М. Гессен и А.О. Апирин были осуждены как «участники контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации», якобы осуществившей убийство Кирова и готовившей другие террористические акты. В тот же день они были расстреляны (см.: Горелик Г.Е. Москва, физика, 1937 год // Трагические судьбы. Репрессированные ученые Академии наук СССР / Под ред. В.А. Куманева. М., 1995. С. 54–75. Приложение «Из следственного дела Б.М. Гессена» на с. 74–75).
Graham L. R. Science and Philosophy in the Soviet Union. New York: Alfred Knopf, 1972; Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе / Пер. с англ. М.: Политиздат, 1991.
Гессен Б.М. Основные идеи теории относительности. М.; Л. 1928; Гессен Б.М. К вопросу о проблеме причинности в квантовой механике // Гааз А. Волны материи и квантовая механика. М.; Л. 1930. С. V–XXXII.
Graham L.R. The socio-political roots of Boris Hessen: Soviet Marxism and the history of science // Social Studies of Science. 1985. Vol. 15. P. 705–722. Еще ранее историк Дэвид Джоравски называл защиту ученым квантовой механики «гессеновским маневром» (см.: Joravsky D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917–1931. New York: Routledge, 1961. P. 187).
Rubinshtein M. Science at the Cross Roads: Papers read to the Second International Congress of the History of Science and Technology, by the delegates of the U.S.S.R., London from June 29th to July 3rd, 1931. [No.] 1, Relations of science, technology and economics under capitalism and in the Soviet Union. London: Kniga, 1931.
См.: Chilvers C.A.J. The dilemmas of seditious men: The Crowther–Hessen correspondence in the 1930s // British Journal for the History of Science. 2003. Vol. 36, pt. 4, no. 131. P. 417–436.
См.: Needham Joseph. Foreword // Science at the Cross Roads: Papers from the Second International Congress of the History of Science and Technology, 1931 / Ed. N. I. Bukharin et al. 2nd ed. New York: Frank Cass and Co, 1971. Routledge Revivals. P. vii–x.
Ibid., p. vii.
Chilvers C.A.J. Op. cit. P. 426; см. также: Chilvers C.A.J. The Second International Congress of the History of Science and Technology: contexts and themes. D.Phil. thesis, Linacre College, University of Oxford. 2003.
Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. Доклады советских делегатов на II международном конгрессе по истории науки и техники. М.; Л.: Гос. технико-теоретическое издательство, 1933. С. 3.
Там же. С. 17.
Needham J. Op. cit. Р. viii.
См., например: Mayer A.K. Fatal Mutilations: Educationism and the British Background to the 1931 International Congress for the History of Science and Technology // History of Science. 2002. Vol. 40. P. 445–472.
Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. С. 71.
Там же. С. 4.
Needham J. Op. cit. Р. viii.
Цит. по: Werskey P.G. Introduction // Science at the Cross Roads. Op. cit. P. xi–xxvii (xii).
Цит. по: Werskey P.G. Op. cit. P. xxii.
Crowther J.G. Fifty years with science. London: Barrie & Jenkins, 1970; Chilvers C.A.J. The Dilemmas of Seditious.
Bernal J.D. Science in History. London: Watts, 1954; цит. по рус. переводу: Наука в истории общества / Пер. под общей ред. Б.М. Кедрова, Н.В. Кузнецова. М.: Изд-во иностранной литературы, 1956. С. 271.
Werskey P.G. Op. cit. P. xxii.
Цит. по: Werskey P.G. Op. cit. P. xxi.
См.: Merton Robert. Science, Technology and Society in Seventeenth Century England // Osiris. 1938. Vol. IV, pt. 2. P. 360–362. Мертон дополнил тезис Гессена о влиянии капитализма на науку Нового времени положением о том, что религия (в особенности протестантизм) легитимизировала занятия наукой как профессией (так называемый «тезис Мертона»). Он также подкрепил аргументы Гессена демонстрацией того, как военные проблемы влияли на темы исследований в лондонском Королевском обществе.
Грэхэм Л.Р. Социально-политический контекст доклада Б.М. Гессена о Ньютоне / Пер. А.Ю. Стручкова // Вопросы истории естествознания и техники. 1993. № 2. C. 20–31; см. также: Freudenthal G., McLaughlin P. Classical Marxist Historiography of Science: The Hessen-Grossmann-Thesis // The Social and Economic Roots of the Scientific Revolution. Boston Studies in the Philosophy of Science. 2009. Vol. 278. Р. 1–40.
Needham J. Foreword. Р. ix.
Английское заглавие — «The Socio-economic roots if Newton’s Principia».
Гессен Б.М. Письмо Дж. Кроутеру от 26 июня 1935 г.; цит. по: Chilvers C.A.J. Op. cit. P. 432.
См. Chilvers C.A.J. Op. cit. P. 434, в особенности ссылка 107.
Бернал Дж.Д. Наука в истории общества / пер. под общей ред. Б.М. Кедрова, Н.В. Кузнецова. М.: Изд-во иностранной литературы, 1956.
Werskey G. The Visible College: A Collective Biography of British Scientists and Socialists of the 1930s. London: Allan & Lane, 1978.
Грэхэм Л.Р. Социально-политический контекст доклада Б.М. Гессена о Ньютоне. С. 20-21.
См.: Shapin Steven. Understanding the Merton Thesis // Isis. 1988. Vol. 79. No. 4. Р. 594–605 (594).
