Ирина Сироткина, Роджер Смит
«Психологическое общество» и социально-политические перемены в России
Методология и история психологии. Т. 3. Вып. 3 (июль-сентябрь 2008). С. 73-90.
Аннотация
ХХ век для психологии был решающим: из скромной по размерам академической университетской дисциплины, какой она была в конце XIX столетия, психология превратилась в масштабное научное предприятие и заняла видное место в культуре западных обществ. В современном мире вряд ли найдется человек, которому не приходилось так или иначе сталкиваться с психологами. Тестирование, психотерапия, семейная консультация и профориентация школьников вошли в жизнь многих миллионов людей. Психология стала претендовать на то, чтобы объяснять человеку его поступки, руководить его решениями, советовать в отношениях с людьми, давать рекомендации в интимной жизни. Все это дало повод говорить о современном западном обществе как «психологическом», то есть опирающемся на психологию в решении как каждодневных проблем индивида, так и глобальных социальных проблем. В статье делается попытка определения «психологического общества» и рассматриваются историко-социологические исследования на темы: 1) рост психологии как профессии или областизанятий; 2) социальная природа психологического знания; 3) отношения между индивидуализмом, модернизмом и психологией; 4) психология какпрактика общественного управления.
Ключевые слова: «психологическое общество», психология как профессия, социальная природа знания, психологизация, индивидуализация, современность/модернизм, практики управления.
Ключевые слова: «психологическое общество», психология как профессия, социальная природа знания, психологизация, индивидуализация, современность/модернизм, практики управления.
Что такое «психологическое общество»?
Термин «психологическое общество» был введен некоторыми авторами для характеристики западного общества модерна и пост-модерна. Вопрос, на который пытаются ответить эти авторы – что же собственно «современного» в современном им обществе? Поскольку речь при этом идет об образе жизни, распространенном на Западе, мы вправе спросить, насколько их понятийный аппарат подходит для анализа «не-западных» обществ, включая Россию? Можно ли утверждать, что эти общества следуют «западному» паттерну развития – хотя бы в том, что касается возникновения такой их особенности, как «психологическое общество»? Можно ли сказать, например, что в России скалдывается свой собственный вариант «психологического общества»?
Напомним, что понятие психологического общества, как и другие категории социального анализа – к примеру, модернизм, постмодернизм, демократия, глобализация, - не означают какого-либо одного явления или процесса. Они скорее являются показателями того направления, которое принимает в данный момент дискуссия о социо-культурной и экономико-политической жизни. Не пытаясь вводить никаких четких формулировок, мы будем использовать термин «психологическое общество» для того, чтобы поднять вопросы о месте психологии как особой области идей, исследований, социальных институций, практик – области, чье разнообразие с трудом поддается воображению. Эти вопросы чрезвычайно релевантны для России, хотя до сих пор психологи, социологи и другие комментаторы происходящих в этой стране перемен не уделяли им достаточно внимания. Мы хотели бы дать обзор того, что же включается в понятие психологического общества, с намерением побольше узнать о происходящем в России; тем самым мы продолжаем тему, начатую в нашей более ранней статье [Сироткина, Смит, 2006]. Наша цель – испробовать концепцию о психологическом обществе как инструмент для анализа нового материала. Мы надеемся, что многие российские психологи и социологи найдут этот инструмент полезным в своих размышлениях о социальных переменах, в которые они сами волей-неволей вносят вклад. Кроме того, мы считаем, что случай России, какими бы ни были местные особенности и обстоятельства, не уникален, и что наш анализ может быть распространен и на другие страны.
Начнем с того, что психологическое общество носит двойственный характер. Самая явное его проявление – рост числа людей, которые работают «психологами», зарабатывая на жизнь тем, что именуется «психологией». Хорошо известно, что в западных странах, в особенности с 1940-х годов, шел быстроый рост числа психологов, в том числе занятых в разнообразных сферах практики – медицине, промышленности, бизнесе, образовании (обзор развития психологии в ХХ веке см., напр., в книге одного из авторов, недавно переведенной на русский язык [Smith, 1997; Смит, 2008]). Речь идет об огромных цифрах: к примеру, в 1980-х годах в Американскую психологическую ассоциацию входило 100 000 членов, и с тех пор число их выросло. В такой небольшой стране, как Нидерланды, работало 20 000 дипломированных психологов (число их на душу населения в этой стране самое высокое в мире) [Gilgen and Gilgen, 1987]. Не зная соответствующих цифр для Советского Союза, мы все же беремся утверждать, что значительное число психологов было занято как в сфере исследований (включая академические учреждения и университеты), так и в практике – например, спорте и космических программах. Затем, в пост-советское время, пристутствие психологов в обществе стало еще более значительным или, по крайней мере, более видимым. По некоторым данным, к началу нового тысячелетия в области образования было занято 64 000 психологов; существовало около 700 социально-психологических и медико-психологических центров [цит. по: Юревич, Ушаков, 2007]. Количество академических исследований в психологии и интерес к ним широкой публики, по-видимому, также быстро росли – хотя для точной оценки этого нужны эмпирические исследования.
Однако рост числа психологов и объема их работы – только один из аспектов психологического общества. Другой его аспект заключается в том, что люди самых разных занятий и образа жизни становятся «психологическими субъектами». Дело здесь не только в очевидном факте – когда психологов много, больше людей становятся их клиентами – хотя это и так (о том, что психотерапевтические практики сами создают себе клиентов, пишет, например, Александр Сосланд [Сосланд, 1999]). Дело в том, что «психологическим» мы называем такое общество, в котором люди сами считают себя «психологическими» субъектами. Иными словами, они видят свою идентичность, образ жизни, социальные связи, отношение к жизни и смерти, удовольствию и боли, поведению и характеру как психологические по природе, думая о них и описывая их в психологических категориях. В психологическом обществе человеческое «Я» рассматривается как индивидуальная психологическая субъективность, локус индивидуального психологического действия. Данный тип общества резко контрастирует с другими типами – такими, как общество религиозное или коммунистическое, в которых человеческая идентичность и цели не ограничиваются только психологическим измерением, в нашем его понимании. В психологическом обществе люди – включая, конечно, самих психологов – приобретают психологическую субъективность, воспринимая и представляя себя как психологических по преимуществу субъектов. В таком обществе каждый в определенном смысле становится собственным психологом – и отсюда вытекает, в частности, трудность определения их числа.
Двойственный характер психологического общества – значительный рост числа психологов и родов их деятельности, с одной стороны, и преобладание способа видеть человеческий мир в терминах психологических субъектов или «Я», с другой – имеет давние философские корни. Это видно из семантики слова «психология», означающего и область знания и, в то же время, состояние обычных людей, которое выступает предметом этой области. (Для различения этих двух значений английский психолог и историк психологии Грэм Ричардс ввел разное написание слова: Психология с заглавной буквы означает область знания, тогда как психология со строчной «п» относится к психологическим сотсояниям людей [Richards, 2002, 6-10]). То, что одно и то же слово имеет столь разные значение, отражает экзистеницальную ситуацию, в которой человеческое существо в одно и то же время – субъект, и объект науки, познающее и познаваемое, сознание и предмет его рефлексии.
Осознание двойственного характера любой дисциплины, относящейся к наукам о человеке, в свою очередь, приводит к более масштабному утверждению: знание о человеке изменяет его самого. В самом деле, это утверждение – сердцевина того, что отличает науки о человеке (включая психологию) от естественных наук – люди, в отличие от природных объектов, познавая себя, изменяются. Философ Михаил Эпштейн, к примеру, пишет: «науки о культуре отличаются от естественных наук тем, что играют ключевую роль в конституировании собственного предмета» [Epstein, 1995, 287]. Этот же аргумент развивается в работах о «рефлексивности» [Smith, 2007]. Простейшей и непротиворечивой иллюстрацией рефлексивного характера знания в науках о человеке служит психотерапия, чья цель – дать клиенту новое понимание, или такое знание, которое поможет емуизмениться, стать, хотя бы до некоторой степени, другим человеком. «Поскольку знание, которое мы можем иметь о наших ментальных способностях, – знание рефлексивное, познаваемый объект и познающий субъект изменяются и развиваются вместе» [Hampshire, 1960, 255]. При еще более широкой трактовке, рефлексивное познание можно считать исходным принципом «проекта Просвещения»; проект этот заключается в том, чтобы улучшить этот мир, построив его на рациональном знании о человеке. Надежды, вложенные в него, способствовали появлению и расширению в ХХ веке психологических и социальных наук; можно поэтому сказать, что с самого своего начала психология и социальные науки были «прикладными» областями. Идея Просвещения о том, что эти науки помогут лучше организовать жизнь, связана с идеей о рефлексивном характере знания: мы не можем познать себя без того, чтобы это знание не изменило нашу жизнь. И если люди понимают природу мышления, действия и надежд как психологическую – в противоположность, скажем, религиозной или политической – это должно в корне повлиять на социальные реалии, в которых они живут.
В психологическом обществе, таким образом, круг, связывающий воедино репрезентации человеческой природы в психологических терминах и превращение человека в психологического субъекта, становится важнейшей чертой социальной структуры. Поскольку в ХХ веке такое общество сложилось во многих западных странах, было бы естественно спросить, не существуют ли и в России (как и, возможно, в других странах), по крайней мере, его элементы. Ниже мы предлагаем некоторые размышления по этому поводу. Следующим был бы вопрос о том, как оценить психологическое общество – меняет ли оно жизнь к лучшему или к худшему (а это, как известно, вопрос этический и политический). Однако, по нашему мнению, вопрос этот слишком сложен, чтобы судить о нем только в черно-белых тонах.
Из двойственного характера психологии следует еще один важный вывод: в психологическом обществе «популярные» формы психологии сосуществуют с «научными». (Мы употребляем эти термины как конвенциональные, условные, и не будем в дальнейшем заключать их в кавычки, хотя ясно, что они сами представляют социологический интерес). Итак, оформление знания о себе в психологических терминах теснейшим образом связано с существованием «индивидуальности» со своей «психологией». Одно предполагает другое и не существует без него. В этом смысле можно утверждать, что каждый – сам себе психолог. Тогда ясно, что литература по психологии может быть двух родов: для широкой аудитории, обычных людей и для тех, кто называет себя специалистом в узком научном смысле слова. В самом деле, хорошо известно, что в ХХ веке жанр популярной психологии – включая литературу и практики «само-помощи» и «само-терапии» – разросся и продолжает процветать. В России этот жанр, практически новый, быстро вырос после 1991 года, и стоить зайти в любой книжный магазин, чтобы в этом убедиться. Более того, рост популярной психологии заметен в масс медиа в целом; вопросы психологии стали частью ток-шоу, интервью, мыльных опер и тому подобных телевизионных программ.
Это популярный аспект психологического общества – каждый сам себе психолог – делает всякие количественные оценки психологов и их деятельности делом чрезвычайно проблематичным. Тем не менее в западных странах и в особенности в США издавно существует практика законодательного определения и контроля над тем, кто может и не может называться психологом – кто, в силу своего образования и социальной экспертизы может или нет зарабатывать этой профессией на жизнь. Такая законодательно закрепленная институализация психологической профессии – еще одна черта психологического общества. В создании и поддержании границы между профессиональной и непрофессиональной психологией свой вклад внесли и историки этой науки. В некоторых случаях – как, например, в истории психотерапии вообще и французской в особенности [Ohayon, 1999] – разграничение профессиональной психологии оказывается сложным и тяжелым процессом. Распространенное английское словоупотребление отличает научную психологию от популярной, предполагая, что первая – «настоящая», основанная на рациональном знани психология, вторая же – нет. Академические психологи имеют свой интерес в том, чтобы эту границу поддерживать и охранять. И все же, при проведения такой границы возникает много проблем, которые в России особенно заметны. Здесь история разграничения не столь длинна, а трудовое законодательство, регулирующее занятия теми или иными профессиями, не столь развито. В Советском Союзе границы определялись образованием; популярной психологии, которая могла бы соперничать с научной, практически не существовало. В жесткой социальной системе право людей с соответствующим образованием, быть экспертами, никто не оспаривал. Теперь ситуация кардинально изменилась. Очень многие, не получившие профессионального образования, но при этом выступающие на телевидении и в прессе, заявляют, что они психологи. Это часто коробит психологов академических, научных. Немерянное число психотерапевтов-самоучек объявляют о приеме клиентов. В настоящее время вопросы оформления дисциплины и охраны ее границ стоят и обсуждаются довольно остро, и это – еще один признак движения к психологическому обществу.
Мы можем представить себе такое социологическое или этнографическое исследование, которое подтвердило или опровергло бы гипотезу о том, что российское общество приобретает черты «психологического». Стандартные количественные методы – опросники, включенное наблюдение и дискурсный анализ – могут быть адаптированы для выяснения того, как воспринимают себя люди. Думают ли они о своих повседневных делах и проблемах в психологических терминах, включают ли психологию в определение своей идентичности? Такую работу еще предстоит провести, и одной из главных трудностей здесь окажется необычайная широта и гибкость формулировок того, что считать психологическим. К примеру, российское телевидение наводнено программами, рассказывающими о семейных конфликтах и агрессии, пьянстве и изменах, об эмоциональном шоке – и в этих повествованиях как агрессоры, так и жертвы часто говорят о себе в психологических терминах. Какое влияние, к примеру, оказывают эти передачи? Психология становится не только одной из наиболее распространенных профессий, но – что еще более важно – формой жизни, способом понимания себя и других, способом формирования идентичности. Люди начинают верить в то, что кто они такие, как они поступают, на что они могут надеяться – вопросы психологического порядка. Каковы же последствия этого в России и в других странах?
За последние полвека появилось много исследований какого-либо из конкретных аспектов нашей темы. Для удобства изложения мы разделим эту литературу на четыре группы (которые неизбежным образом пересекаются и перекрывают друг друга):
Рассмотрим каждую из тем подробнее.
Напомним, что понятие психологического общества, как и другие категории социального анализа – к примеру, модернизм, постмодернизм, демократия, глобализация, - не означают какого-либо одного явления или процесса. Они скорее являются показателями того направления, которое принимает в данный момент дискуссия о социо-культурной и экономико-политической жизни. Не пытаясь вводить никаких четких формулировок, мы будем использовать термин «психологическое общество» для того, чтобы поднять вопросы о месте психологии как особой области идей, исследований, социальных институций, практик – области, чье разнообразие с трудом поддается воображению. Эти вопросы чрезвычайно релевантны для России, хотя до сих пор психологи, социологи и другие комментаторы происходящих в этой стране перемен не уделяли им достаточно внимания. Мы хотели бы дать обзор того, что же включается в понятие психологического общества, с намерением побольше узнать о происходящем в России; тем самым мы продолжаем тему, начатую в нашей более ранней статье [Сироткина, Смит, 2006]. Наша цель – испробовать концепцию о психологическом обществе как инструмент для анализа нового материала. Мы надеемся, что многие российские психологи и социологи найдут этот инструмент полезным в своих размышлениях о социальных переменах, в которые они сами волей-неволей вносят вклад. Кроме того, мы считаем, что случай России, какими бы ни были местные особенности и обстоятельства, не уникален, и что наш анализ может быть распространен и на другие страны.
Начнем с того, что психологическое общество носит двойственный характер. Самая явное его проявление – рост числа людей, которые работают «психологами», зарабатывая на жизнь тем, что именуется «психологией». Хорошо известно, что в западных странах, в особенности с 1940-х годов, шел быстроый рост числа психологов, в том числе занятых в разнообразных сферах практики – медицине, промышленности, бизнесе, образовании (обзор развития психологии в ХХ веке см., напр., в книге одного из авторов, недавно переведенной на русский язык [Smith, 1997; Смит, 2008]). Речь идет об огромных цифрах: к примеру, в 1980-х годах в Американскую психологическую ассоциацию входило 100 000 членов, и с тех пор число их выросло. В такой небольшой стране, как Нидерланды, работало 20 000 дипломированных психологов (число их на душу населения в этой стране самое высокое в мире) [Gilgen and Gilgen, 1987]. Не зная соответствующих цифр для Советского Союза, мы все же беремся утверждать, что значительное число психологов было занято как в сфере исследований (включая академические учреждения и университеты), так и в практике – например, спорте и космических программах. Затем, в пост-советское время, пристутствие психологов в обществе стало еще более значительным или, по крайней мере, более видимым. По некоторым данным, к началу нового тысячелетия в области образования было занято 64 000 психологов; существовало около 700 социально-психологических и медико-психологических центров [цит. по: Юревич, Ушаков, 2007]. Количество академических исследований в психологии и интерес к ним широкой публики, по-видимому, также быстро росли – хотя для точной оценки этого нужны эмпирические исследования.
Однако рост числа психологов и объема их работы – только один из аспектов психологического общества. Другой его аспект заключается в том, что люди самых разных занятий и образа жизни становятся «психологическими субъектами». Дело здесь не только в очевидном факте – когда психологов много, больше людей становятся их клиентами – хотя это и так (о том, что психотерапевтические практики сами создают себе клиентов, пишет, например, Александр Сосланд [Сосланд, 1999]). Дело в том, что «психологическим» мы называем такое общество, в котором люди сами считают себя «психологическими» субъектами. Иными словами, они видят свою идентичность, образ жизни, социальные связи, отношение к жизни и смерти, удовольствию и боли, поведению и характеру как психологические по природе, думая о них и описывая их в психологических категориях. В психологическом обществе человеческое «Я» рассматривается как индивидуальная психологическая субъективность, локус индивидуального психологического действия. Данный тип общества резко контрастирует с другими типами – такими, как общество религиозное или коммунистическое, в которых человеческая идентичность и цели не ограничиваются только психологическим измерением, в нашем его понимании. В психологическом обществе люди – включая, конечно, самих психологов – приобретают психологическую субъективность, воспринимая и представляя себя как психологических по преимуществу субъектов. В таком обществе каждый в определенном смысле становится собственным психологом – и отсюда вытекает, в частности, трудность определения их числа.
Двойственный характер психологического общества – значительный рост числа психологов и родов их деятельности, с одной стороны, и преобладание способа видеть человеческий мир в терминах психологических субъектов или «Я», с другой – имеет давние философские корни. Это видно из семантики слова «психология», означающего и область знания и, в то же время, состояние обычных людей, которое выступает предметом этой области. (Для различения этих двух значений английский психолог и историк психологии Грэм Ричардс ввел разное написание слова: Психология с заглавной буквы означает область знания, тогда как психология со строчной «п» относится к психологическим сотсояниям людей [Richards, 2002, 6-10]). То, что одно и то же слово имеет столь разные значение, отражает экзистеницальную ситуацию, в которой человеческое существо в одно и то же время – субъект, и объект науки, познающее и познаваемое, сознание и предмет его рефлексии.
Осознание двойственного характера любой дисциплины, относящейся к наукам о человеке, в свою очередь, приводит к более масштабному утверждению: знание о человеке изменяет его самого. В самом деле, это утверждение – сердцевина того, что отличает науки о человеке (включая психологию) от естественных наук – люди, в отличие от природных объектов, познавая себя, изменяются. Философ Михаил Эпштейн, к примеру, пишет: «науки о культуре отличаются от естественных наук тем, что играют ключевую роль в конституировании собственного предмета» [Epstein, 1995, 287]. Этот же аргумент развивается в работах о «рефлексивности» [Smith, 2007]. Простейшей и непротиворечивой иллюстрацией рефлексивного характера знания в науках о человеке служит психотерапия, чья цель – дать клиенту новое понимание, или такое знание, которое поможет емуизмениться, стать, хотя бы до некоторой степени, другим человеком. «Поскольку знание, которое мы можем иметь о наших ментальных способностях, – знание рефлексивное, познаваемый объект и познающий субъект изменяются и развиваются вместе» [Hampshire, 1960, 255]. При еще более широкой трактовке, рефлексивное познание можно считать исходным принципом «проекта Просвещения»; проект этот заключается в том, чтобы улучшить этот мир, построив его на рациональном знании о человеке. Надежды, вложенные в него, способствовали появлению и расширению в ХХ веке психологических и социальных наук; можно поэтому сказать, что с самого своего начала психология и социальные науки были «прикладными» областями. Идея Просвещения о том, что эти науки помогут лучше организовать жизнь, связана с идеей о рефлексивном характере знания: мы не можем познать себя без того, чтобы это знание не изменило нашу жизнь. И если люди понимают природу мышления, действия и надежд как психологическую – в противоположность, скажем, религиозной или политической – это должно в корне повлиять на социальные реалии, в которых они живут.
В психологическом обществе, таким образом, круг, связывающий воедино репрезентации человеческой природы в психологических терминах и превращение человека в психологического субъекта, становится важнейшей чертой социальной структуры. Поскольку в ХХ веке такое общество сложилось во многих западных странах, было бы естественно спросить, не существуют ли и в России (как и, возможно, в других странах), по крайней мере, его элементы. Ниже мы предлагаем некоторые размышления по этому поводу. Следующим был бы вопрос о том, как оценить психологическое общество – меняет ли оно жизнь к лучшему или к худшему (а это, как известно, вопрос этический и политический). Однако, по нашему мнению, вопрос этот слишком сложен, чтобы судить о нем только в черно-белых тонах.
Из двойственного характера психологии следует еще один важный вывод: в психологическом обществе «популярные» формы психологии сосуществуют с «научными». (Мы употребляем эти термины как конвенциональные, условные, и не будем в дальнейшем заключать их в кавычки, хотя ясно, что они сами представляют социологический интерес). Итак, оформление знания о себе в психологических терминах теснейшим образом связано с существованием «индивидуальности» со своей «психологией». Одно предполагает другое и не существует без него. В этом смысле можно утверждать, что каждый – сам себе психолог. Тогда ясно, что литература по психологии может быть двух родов: для широкой аудитории, обычных людей и для тех, кто называет себя специалистом в узком научном смысле слова. В самом деле, хорошо известно, что в ХХ веке жанр популярной психологии – включая литературу и практики «само-помощи» и «само-терапии» – разросся и продолжает процветать. В России этот жанр, практически новый, быстро вырос после 1991 года, и стоить зайти в любой книжный магазин, чтобы в этом убедиться. Более того, рост популярной психологии заметен в масс медиа в целом; вопросы психологии стали частью ток-шоу, интервью, мыльных опер и тому подобных телевизионных программ.
Это популярный аспект психологического общества – каждый сам себе психолог – делает всякие количественные оценки психологов и их деятельности делом чрезвычайно проблематичным. Тем не менее в западных странах и в особенности в США издавно существует практика законодательного определения и контроля над тем, кто может и не может называться психологом – кто, в силу своего образования и социальной экспертизы может или нет зарабатывать этой профессией на жизнь. Такая законодательно закрепленная институализация психологической профессии – еще одна черта психологического общества. В создании и поддержании границы между профессиональной и непрофессиональной психологией свой вклад внесли и историки этой науки. В некоторых случаях – как, например, в истории психотерапии вообще и французской в особенности [Ohayon, 1999] – разграничение профессиональной психологии оказывается сложным и тяжелым процессом. Распространенное английское словоупотребление отличает научную психологию от популярной, предполагая, что первая – «настоящая», основанная на рациональном знани психология, вторая же – нет. Академические психологи имеют свой интерес в том, чтобы эту границу поддерживать и охранять. И все же, при проведения такой границы возникает много проблем, которые в России особенно заметны. Здесь история разграничения не столь длинна, а трудовое законодательство, регулирующее занятия теми или иными профессиями, не столь развито. В Советском Союзе границы определялись образованием; популярной психологии, которая могла бы соперничать с научной, практически не существовало. В жесткой социальной системе право людей с соответствующим образованием, быть экспертами, никто не оспаривал. Теперь ситуация кардинально изменилась. Очень многие, не получившие профессионального образования, но при этом выступающие на телевидении и в прессе, заявляют, что они психологи. Это часто коробит психологов академических, научных. Немерянное число психотерапевтов-самоучек объявляют о приеме клиентов. В настоящее время вопросы оформления дисциплины и охраны ее границ стоят и обсуждаются довольно остро, и это – еще один признак движения к психологическому обществу.
Мы можем представить себе такое социологическое или этнографическое исследование, которое подтвердило или опровергло бы гипотезу о том, что российское общество приобретает черты «психологического». Стандартные количественные методы – опросники, включенное наблюдение и дискурсный анализ – могут быть адаптированы для выяснения того, как воспринимают себя люди. Думают ли они о своих повседневных делах и проблемах в психологических терминах, включают ли психологию в определение своей идентичности? Такую работу еще предстоит провести, и одной из главных трудностей здесь окажется необычайная широта и гибкость формулировок того, что считать психологическим. К примеру, российское телевидение наводнено программами, рассказывающими о семейных конфликтах и агрессии, пьянстве и изменах, об эмоциональном шоке – и в этих повествованиях как агрессоры, так и жертвы часто говорят о себе в психологических терминах. Какое влияние, к примеру, оказывают эти передачи? Психология становится не только одной из наиболее распространенных профессий, но – что еще более важно – формой жизни, способом понимания себя и других, способом формирования идентичности. Люди начинают верить в то, что кто они такие, как они поступают, на что они могут надеяться – вопросы психологического порядка. Каковы же последствия этого в России и в других странах?
За последние полвека появилось много исследований какого-либо из конкретных аспектов нашей темы. Для удобства изложения мы разделим эту литературу на четыре группы (которые неизбежным образом пересекаются и перекрывают друг друга):
- описание психологии как профессии или области занятий и роста ее в разных странах в ХХ веке;
- исследование социальной природы (или, как говорят иногда с полемическим оттенком, социальной конструированности)психологического знания;
- историко-социологические исследования отношений между индивидуализмом, модернизмом и психологией. Как правило, авторы этих исследований критически относятся к феномену психологического общества.
- Работы, в которых психология рассматривается в контексте управления обществом. Это – история психологии как практики (или техники) общественного управления (или, пользуясь термином Фуко, ее генеалогия, – то есть, история, написанная вспять – из современности в прошлое). Психология рассматривается как более либеральный, по сравнению с принудительными административными мерами, инструмент контроля, как способ самоконтроля или саморегуляции. Тем не менее, в западном обществе действие этого инструмента не менее реально и подчас даже более эффективно, чем прямой административный контроль.
Рассмотрим каждую из тем подробнее.
1. Психология как область занятий
Первый из упомянутых и наиболее очевидный аспект психологического общества – рост психологии как профессии или области занятий. Мы предпочитаем говорить об области занятий по двум причинам. Во-первых, то многообразие родов деятельности, которые называют «психологией» - от компьютерного моделирования когнитивных процессов до музыкальной терапии с аутичными детьми – трудно объединить в одну профессию. Во-вторых, понятие профессии подразумевает, что существует единая группа специалистов, или экспертов, которые в силу особого образования и системы знаний обладают нашим доверием и социальным положением и могут, в одно и то же время, служить потребностям науки, клиентов и общественному благу; этих экспертов общество вознаграждает статусом и деньгами. Как мы знаем, представление о такой гомогенной группе специалистов не соответствует действительности.
Итак, мы говорим здесь о двадцатом веке, даже скорее о второй его половине – том времени, когда психология как область занятий достигла массовости. В 1992 г. в Американской психологической ассоциации состояло 110 тысяч членов, а в Нидерландах было 20 тысяч зарегистрированных психологов. В России рост числа психологов за последние декады, безусловно, весьма значителен и также может быть подсчитан. Однако исследования того, как происходил массовый рост психологии, выполнены главным образом на материале американской истории. Это не удивительно, учитывая, что в США психология как область занятий сложилась раньше и в больших масштабах, чем в остальном западном мире. С 1919 по 1939 г. число психологов в этой стране выросло в 10 раз; после Второй мировой войны этот рост еще ускорился, чтобы к 1995 г. почти достигнуть цифры в четверть миллиона. Не последнюю роль в этом процессе играли войны, привлекшие внимание психологов к вопросам организации и функционирования армий. В послевоенные периоды психологи участвовали в государственных и общественных программах реабилитации и социальной помощи населению, что также повышало статус их профессии и вело к открытию новых вакансий. В числе работ, посвященных становлению психологии как массовой профессии в США, можно назвать книги Дж. Бёрнэма, Дж. Кэпшью, Д.С. Наполи и Э. Хёрман [Burnham, 1988; Capshew, 1999; Napoli, 1982; Herman E. 1995]. Что касается Европы, то здесь исследования касаются в основном возникновения и развития психоанализа и психотерапии, – в особенности, во Франции [Carroy, Ohayon, Plas, 2006]. Случай Нидерландов, где статус психологов как социальных работников и экспертов довольно рано получил законодательное закрепление, также хорошо изучен [Dehue, 1995]. Случай же России, где психология – и академическая и, в особенности, популярная, - приняла массовые масштабы после перестройки, в период президенства Б.Н. Ельцина, еще предстоит изучить.
Итак, мы говорим здесь о двадцатом веке, даже скорее о второй его половине – том времени, когда психология как область занятий достигла массовости. В 1992 г. в Американской психологической ассоциации состояло 110 тысяч членов, а в Нидерландах было 20 тысяч зарегистрированных психологов. В России рост числа психологов за последние декады, безусловно, весьма значителен и также может быть подсчитан. Однако исследования того, как происходил массовый рост психологии, выполнены главным образом на материале американской истории. Это не удивительно, учитывая, что в США психология как область занятий сложилась раньше и в больших масштабах, чем в остальном западном мире. С 1919 по 1939 г. число психологов в этой стране выросло в 10 раз; после Второй мировой войны этот рост еще ускорился, чтобы к 1995 г. почти достигнуть цифры в четверть миллиона. Не последнюю роль в этом процессе играли войны, привлекшие внимание психологов к вопросам организации и функционирования армий. В послевоенные периоды психологи участвовали в государственных и общественных программах реабилитации и социальной помощи населению, что также повышало статус их профессии и вело к открытию новых вакансий. В числе работ, посвященных становлению психологии как массовой профессии в США, можно назвать книги Дж. Бёрнэма, Дж. Кэпшью, Д.С. Наполи и Э. Хёрман [Burnham, 1988; Capshew, 1999; Napoli, 1982; Herman E. 1995]. Что касается Европы, то здесь исследования касаются в основном возникновения и развития психоанализа и психотерапии, – в особенности, во Франции [Carroy, Ohayon, Plas, 2006]. Случай Нидерландов, где статус психологов как социальных работников и экспертов довольно рано получил законодательное закрепление, также хорошо изучен [Dehue, 1995]. Случай же России, где психология – и академическая и, в особенности, популярная, - приняла массовые масштабы после перестройки, в период президенства Б.Н. Ельцина, еще предстоит изучить.
2. Социальная природа психологического знания
Более интересен, однако, другой аспект дискуссий о психологическом обществе, а именно, вопрос о природе психологического знания. Многие ученые, как и обычные люди, в вопросе о происхождении знания – реалисты. Так, психологи считают, что предмет их изучения – восприятие, память, интеллект – “реальные” процессы или, говоря философским языком, “естественные виды”, существующие независимо от конкретной социально-исторической ситуации. Следуя такому взгляду, историю психологии часто пишут в терминах прогресса, прорыва, переход от знания к незнанию (критику такого вида истории см. в [Kusch, 1999]).
Однако, начав размышлять о знании, которое они производят, некоторые психологи сталкиваются с тем, что это знание каким-то образом воздействует на объект, изменяет его. Иными словами, процесс познания в психологии иной, чем, например, в физике: там перед ученым предстоят некие естественные объекты, которые он изучает эмпирически, потом создает теорию, а потом прилагает полученные знания к практике. В психологии, напротив, нет «естественных объектов» в том же смысле, что в физике. Из этого следуют два важных эпистемологических вывода.
Во-первых, в психологии нет такой как, например, в физике последовательности этапов познания - «эмпирия-теория-практика». Жесткое разграничение психологии на теоретическую и прикладную не выдерживает критики. Конечно, заниматься можно очень разными вещами - моделированием процесса отображения информации с сетчатки в кору мозга в ходе исследования, призванного подтвердить или опровергнуть какое-либо эмпирическое утверждение, или развитием речи конкретного ребенка. Тем не менее, в психологическом обществе и прикладные занятия могут стать источником теории, и наоборот. Психологическое знание не является чем-то, что сначала «добывают», а потом «применяют на практике»; знание появляется по ходу действия. Если действительно знание о человеке рефлексивным образом изменяет самого человека, разделение на «чистое» и «прикладное» знание трудно сохранять.
Во-вторых, поскольку психологическое знание неотделимо от его объекта, а объект этот – человек – по своей природе социален, то социально и само психологическое знание. Иными словами, все понятия, категории и модели психологии историчны, возникли в определенный момент истории и в ответ на запросы определенного общества и в определенный момент – например, с исчезновением данного общества – могут прекратить свое существование. Вывод о социальной природе знания ограничивает амбиции ученых, их претензии на открытие универсальных истин о человеке. Психологическое знание не является ни вечным, ни универсальным – пригодным для человека любого общества и любой эпохи. Признавая это, психологи должны отказаться от мессианских иллюзий и не распространять свои локальные диагнозы на «природу человека вообще», поскольку такая природа – очень туманная абстракция.
В истории психологии сложилось особое направление – история отдельных психологических категорий и практик – изучение того, как они возникли и приняли современную форму. Одной из самых влиятельных в этой области была и остается книга канадского историка психологии Курта Данцигера об истории психологического эксперимента в трех национальных культурах – франко-, германо- и англоязычной [Danziger 1990]. А категории, которые чаще всего рассматривается в подобных исследованиях – это личность и интеллект. Именно они являются центральными для психологии, так как связывают ее с обучением и образованием и через них – с политикой и повседневной жизнью миллионов людей. Именно вокруг категорий «личности» и «интеллекта» идут незатухающие дебаты о роли наследственного и приобретенного, так называемые nature-and-nurture debates, по эмоциональному накалу больше похожие на военные действия, чем на научную дискуссию. Это не случайно, так как каждая из позиций имеет негласные предпосылки – леворадикальные у сторонников nurture (воспитания) и консервативные в случае сторонников nature (природы). Чаша весов здесь все время колеблется: если в революционные 1960-е и 1970-е годы на Западе преобладала социально-культурный взгляд на природу интеллекта, то в эпоху начавшейся с 1980-х годов политической реакции реванш взяла противоположная точка зрения. Однако значительная часть авторов и сейчас настаивает на том, что категория интеллекта конструируется обществом и является функций процедур тестирования – которые применяются для селективного управления образованием в эпоху, когда образование должно быть всеобщим [Carson 2007; Richards 1997; Zenderland 1998]. Экстенсивное применение тестов, как мы уже отмечали – одна из главных черт психологического общества.
К этим исследованиям примыкают работы по исторической психологии – исследования того, как человек, его менталитет изменялись на протяжении столетий, от античности до наших дней. Кроме этого, некоторые исследователи высказывают мысль, что не только психологические категории – эмоции, память, разум – но и само понятие психология имеет свою историю [Danziger 1997; Smith 1997]. Человеческое «Я» не всегда воспринималось в психологических терминах, как это происходит в наши дни – было время, когда люди жили другими, непсихологическими, категориями. Представление человека о самом себе как о существе психологическом не изначально, не задано природой, а появилось на определенном этапе истории. Следовательно, присущий современности психологический образ мыслей и на самом деле современен, то есть, недавнего происхождения. А значит, и обычное житейское представление о психологии, не говоря уже о становлении ее как научной дисциплины – относительно новое, не ранее XVIII века, приобретение.
Итак, с позиций эпистемологии, согласно которой все психологическое знание исторично, психологическое общество - исторически сконструированный образ жизни. А поэтому то знание о человеке, которым это общество обладает, не может быть привилегированным, единственно верным и объективным. Вместо того, чтобы делать такие грандиозные заявки, исследователям стоит обратиться к тем историическим процессам, в результате которых какое-то конкретное знание получает статус «научного» и «объективного» и становится знанием о «реальности» или «природе». Критика эпистемологии реализма позволяет нам рассматривать становление психологического общества и формирование психологических состояний индивида как два измерения одного и того же исторического процесса. Тем самым, изучение психологического общества становится частью социальной психологии – часть знания, которое нужно нам для понимания социальной природы психологической жизни. Нам интересно узнать, каким образом психологические процессы приобрели ту природу, которую они имеют, и каким образом эта природа входит в психологическое общество.
Однако, начав размышлять о знании, которое они производят, некоторые психологи сталкиваются с тем, что это знание каким-то образом воздействует на объект, изменяет его. Иными словами, процесс познания в психологии иной, чем, например, в физике: там перед ученым предстоят некие естественные объекты, которые он изучает эмпирически, потом создает теорию, а потом прилагает полученные знания к практике. В психологии, напротив, нет «естественных объектов» в том же смысле, что в физике. Из этого следуют два важных эпистемологических вывода.
Во-первых, в психологии нет такой как, например, в физике последовательности этапов познания - «эмпирия-теория-практика». Жесткое разграничение психологии на теоретическую и прикладную не выдерживает критики. Конечно, заниматься можно очень разными вещами - моделированием процесса отображения информации с сетчатки в кору мозга в ходе исследования, призванного подтвердить или опровергнуть какое-либо эмпирическое утверждение, или развитием речи конкретного ребенка. Тем не менее, в психологическом обществе и прикладные занятия могут стать источником теории, и наоборот. Психологическое знание не является чем-то, что сначала «добывают», а потом «применяют на практике»; знание появляется по ходу действия. Если действительно знание о человеке рефлексивным образом изменяет самого человека, разделение на «чистое» и «прикладное» знание трудно сохранять.
Во-вторых, поскольку психологическое знание неотделимо от его объекта, а объект этот – человек – по своей природе социален, то социально и само психологическое знание. Иными словами, все понятия, категории и модели психологии историчны, возникли в определенный момент истории и в ответ на запросы определенного общества и в определенный момент – например, с исчезновением данного общества – могут прекратить свое существование. Вывод о социальной природе знания ограничивает амбиции ученых, их претензии на открытие универсальных истин о человеке. Психологическое знание не является ни вечным, ни универсальным – пригодным для человека любого общества и любой эпохи. Признавая это, психологи должны отказаться от мессианских иллюзий и не распространять свои локальные диагнозы на «природу человека вообще», поскольку такая природа – очень туманная абстракция.
В истории психологии сложилось особое направление – история отдельных психологических категорий и практик – изучение того, как они возникли и приняли современную форму. Одной из самых влиятельных в этой области была и остается книга канадского историка психологии Курта Данцигера об истории психологического эксперимента в трех национальных культурах – франко-, германо- и англоязычной [Danziger 1990]. А категории, которые чаще всего рассматривается в подобных исследованиях – это личность и интеллект. Именно они являются центральными для психологии, так как связывают ее с обучением и образованием и через них – с политикой и повседневной жизнью миллионов людей. Именно вокруг категорий «личности» и «интеллекта» идут незатухающие дебаты о роли наследственного и приобретенного, так называемые nature-and-nurture debates, по эмоциональному накалу больше похожие на военные действия, чем на научную дискуссию. Это не случайно, так как каждая из позиций имеет негласные предпосылки – леворадикальные у сторонников nurture (воспитания) и консервативные в случае сторонников nature (природы). Чаша весов здесь все время колеблется: если в революционные 1960-е и 1970-е годы на Западе преобладала социально-культурный взгляд на природу интеллекта, то в эпоху начавшейся с 1980-х годов политической реакции реванш взяла противоположная точка зрения. Однако значительная часть авторов и сейчас настаивает на том, что категория интеллекта конструируется обществом и является функций процедур тестирования – которые применяются для селективного управления образованием в эпоху, когда образование должно быть всеобщим [Carson 2007; Richards 1997; Zenderland 1998]. Экстенсивное применение тестов, как мы уже отмечали – одна из главных черт психологического общества.
К этим исследованиям примыкают работы по исторической психологии – исследования того, как человек, его менталитет изменялись на протяжении столетий, от античности до наших дней. Кроме этого, некоторые исследователи высказывают мысль, что не только психологические категории – эмоции, память, разум – но и само понятие психология имеет свою историю [Danziger 1997; Smith 1997]. Человеческое «Я» не всегда воспринималось в психологических терминах, как это происходит в наши дни – было время, когда люди жили другими, непсихологическими, категориями. Представление человека о самом себе как о существе психологическом не изначально, не задано природой, а появилось на определенном этапе истории. Следовательно, присущий современности психологический образ мыслей и на самом деле современен, то есть, недавнего происхождения. А значит, и обычное житейское представление о психологии, не говоря уже о становлении ее как научной дисциплины – относительно новое, не ранее XVIII века, приобретение.
Итак, с позиций эпистемологии, согласно которой все психологическое знание исторично, психологическое общество - исторически сконструированный образ жизни. А поэтому то знание о человеке, которым это общество обладает, не может быть привилегированным, единственно верным и объективным. Вместо того, чтобы делать такие грандиозные заявки, исследователям стоит обратиться к тем историическим процессам, в результате которых какое-то конкретное знание получает статус «научного» и «объективного» и становится знанием о «реальности» или «природе». Критика эпистемологии реализма позволяет нам рассматривать становление психологического общества и формирование психологических состояний индивида как два измерения одного и того же исторического процесса. Тем самым, изучение психологического общества становится частью социальной психологии – часть знания, которое нужно нам для понимания социальной природы психологической жизни. Нам интересно узнать, каким образом психологические процессы приобрели ту природу, которую они имеют, и каким образом эта природа входит в психологическое общество.
3. Психология, индивидуализм, модернизм
Концепция психологического общества – продукт или развитие более широкой социологической теории – о природе «модерна» или «модернизма» (modernity). Под рубрикой «модерна» социологи пытаются описать и объяснить особенности западного общества, каким оно стало после XVII века. Мы не будем здесь углубляться в эти теории, подчас чрезвычайно запутанные, лишь отметим соответствие между психологическим образом мыслей и человеским бытием, с одной стороны, и такими особенностями, лежащими в центре модернити, как индивидуализм и инструментальная рациональность, – с другой. Современная психология оформляет и концептуализует свой предмет по преимуществу как индивидуальные, то есть принадлежащие индивидам процессы и состояния. Это зачастую свойственно даже социальной психологии, в особенности в ее северо-американском варианте. Психологическая профессия распространилась и получила политическую поддержку потому, что психологи заявили – и общественное мнение им поверило – что их знание и экспертиза имеют инструментальную ценность, полезны и необходимы для блага индивидов. А ведь именно индивид считается основой и существом общества эпохи модерна. Психологическое общество – такую форму принял социум, в котором принято считать, что индивид логически, этически и экзистенциально первичен по отношению к социальному. В модернистском обществе экспертное знание об индивидуальных психологических состояниях и процессах лежит в основе «хорошей жизни».
Понятие о психологическом обществе, которое связывает его с модернизмом, важно для психологов, для оценки ими своего места в обществе и своих перспектив. Способность социальной группы – такой, как профессиональные, научные психологи – оценивать, размышлять о собственной позиции также называется «рефлексией» (во втором значении термина). Понятие психологического общества, вносит вклад в рефлексию, необходимой для добавления в психологию критического измерения.
Социологические теории модерна никогда не были нейтральными или чисто описательными, поскольку всегда явно или неявно подразумевали оценку того, что приобртено и что утеряно в процессе модернизации. В ранних, классических исследованиях Огюста Конта, Карла Маркса и Герберта Спенсера – не случайно считающихся отцами-основателями социологии – подъем индивидуализма рассматривался как амбивалентное явление. Это не удивительно, если мы вспомним, какие этические идеалы вдохновляли их социальную философию. (В модерне что-то всегда возвышается – например, буржуазия, а что-то исчезает – например, «околдованность мира» по Веберу или «община» у славянофилов.) Осознание этой моральной амбивалентности индивидуализма свойственно и социологическому анализу, который проделали Фердинанд Тённис, Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм и другие мыслители их поколения. Не удивительно поэтому, что литература психологическом обществе всегда отчасти критична, откликаясь критически на то чрезмерное внимание, котрое уделяется индивидуальным, психологическим состояниям и процессам. В ней выявляется политическая ограниченность модерна, ставшая особенно очевидной – предупреждают критики – в культурно-политической жизни США.
В своем кратком изложении тезис о связи психологического общества с модернизмом выгляди следующим образом. Утверждается, что в пре-модерне идентичность детерминируется местом человека в сообществе. Это порождает исторический вопрос о том, когда, где и в каком смысле возникло человеческое «Я» – как понятие и как реальность [Seigel, 2005]. Затем утверждается, что в модерне собщество исчезает – его заменяют контрактные отношения. Индивид, чье освобождение от жестко заданной социальной идентичности теперь закреплено в законах, приобретает «личные» психологические характеристики и новую субъективность. Такой индивид и становятся базовой единицей социальной, общественной жизни.
Материальная, экономическая сторона этого процесса - возникают рыночные отношения, богатства становится мерой человеческого благосостояния, а потребление – выражением человеческой экзистенции. Психология в этом конексте превращается в науку о понимании и управлении индивидом, наделенным способностью участвовать в сложных отношениях, от которых все и зависит. Психология получает особую роль – обеспечивать управление там, где индивиды по какой-либо причине – горя, гипер-активности, врожденных особенностей – сами не в силах этого сделать. В то же время, рефлексивно люди модерна начинают понимать себя в психологических терминах и обнаруживать психологические состояния, которые такое самопонимание предполагает.
Критический пафос этого тезиса лежит в суждении о том, что когда люди представляют себя и других в психологических терминах, они это делают за счет своей способности понимать социальные и политические процессы. Дискурс о социальных структурах и институтах, о характере политической власти и о социальной подкладке суждений об истинности, не говоря уже о социальном происхождении психологического знания как такового, теряет свое значение. Термин «психологизация» описывает подмену социального (варианты: теологического, философского) понимания психологическим. Печально известный пример – когда в 1968 году во время протестов в американских университетах против войны во Вьетнаме психолог из Харварда Р. Дж. Хернштейн (Richard J. Herrnstein) «объяснил» эти протесты подростковым кризисом. Подходя к вопросу более серьезно, такие социологи, как Ричард Сеннет в «Падении общественного человека» [Sennett, 1986] и Кристофер Лаш в «Культуре нарциссизма» [Lash, 1980], обсуждали распад гражданского общества и замену его индивидуальными ценностями и дискурсом. Лаш презрительно называет «Я-поколением» своих современников – людей, занятых «стилем жизни», личной красотой, фитнесом и психотерапией, избегающих реальности жизни. Многие наблюдатели отмечают тривиализацию политического процесса и тот факт, что масс медиа сфокусированы не на политику, а на индивидуальные, психологические аспекты жизни.
В 1980-х годах был выдвинут тезис о переходе к постмодернизму, еще более усложнивший теории модерна. Нам здесь не надо разрешать диспут о том, действительно ли такая глобальная социо-культурная трансформация имела место и, если да, то в какой форме. Заметим только, что дискуссии вокруг постмодерна обогатили анализ индивидуализма: в них прозвучала гипотеза о возникновении новых типов само-идентичности. Некоторые наблюдатели утверждают, что в постмодернистском образе жизни у стабильной идентичности нет будущего, как и нет оснований надеяться на то, что политический процесс примет рациональные формы – как то предполагалось традицией Просвещения. Польско-британский социолог Зигмунт Бауман, к примеру, описывает современный западный стиль жизни в терминах нестабильности и текучести социальных отношений. В современном мире перспектива обретения прочного пристанища в конце дороги отсутствует: «Быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) своего устойчивого положения в обществе». Суррогатом такого пристанища, или устойчивого положения, – иными словами, суррогатом сообщества, и выступает «идентичность» [Бауман, 2002, 184-190].
В таком постмодернистском мире индивидуализированные психологические категории и язык описания индивидуальности принимаются как должное. Сама текучесть личной идентичности, кажется, делает психологический дискурс еще более привлекательным. Все это, тем не менее, прекрасно уживается с генетическими, эволюционными и нейропсихологическими формами объяснения, в которых подчеркивается «заданный» характер психологической идентичности. Вера в то, что идентичность «дана» или «задана» (например, генами) находится в кажущемся противоречии с верой в то, что идентичность избирают (например, путем косметической хирургии). Возможно, именно такие противоречия и придают рассуждениям о постмодернизме смысл.
Центральная особенность психологического общества – внимание, которым пользуется в нем психотерапия. В какое бы прошлое не уходили ее корни, психотерапия достаточно молода; она начала развиваться на подъеме модерна, за три-четыре десятилетия до Первой мировой войны. Она – что бы не говорили о ее эффективности – способ выражать и отвечать на личные трудности индивидуального субъекта. Поразительное число и разнообразие предлагаемых клиенту терапий, а также вариантов консультирвоания и рекомендаций относительно стиля жизни, пожалуй, самая выдающаяся черта психологического общества. Подчеркнем еще раз, что дело здесь не столько в большей распространенности и доступности услуг психотерапевтов, сколько в том, что обычные люди стали воспримать себя как потенциальных клиентов для психотерапии.
Большинство психотерапетов глубоко верят в свое дело и занимаются им со всей серьезностью, подобно тому, как – в нашем представлении – занимался психоанализом Фрейд и его «правоверные» последователи. Из этого ясно, что пихотерапия – не нейтральное орудие, а активная миссия по «улучшению» жизни. Критическое сравнение психотерапии с религией давно уже само превратилось в клише. И именно здесь, по мнению многих, находится сердцевина психологического общества: процессу психологического понимания придается крайняя важность. Именно психологи, психиатры и психотерапевты задают нормативы психического здоровья, с позиций которых осуществляется пересмотр целей, идеалов и смысла существования.
В списке литературы, посвященной этому глобальному повороту в культуре, книги Филипа Рифа «Фрейд: Ум моралиста» и «Триумф терапевтического» [Rieff, 1961; 1987] занимают особое место. Риф считает, что к середине ХХ века человек психологический стал доминантным типом западной культуры, сменив в этой роли человека морального и человека экономического. Эта революция совершилась не без участия Фрейда. В очередной раз, пишет Риф,
история произвела тип, специально адаптированный к новому периоду: тип тренированного эгоиста, частного лица, покидающего арену общественной жизни, на которой он не достиг успеха, чтобы заняться изучением себя и своих эмоций. Этой интроверсии интересов должна была соотвествовать новая дисциплина, и психология Фрейда, с ее интерпретацией политики, религии и культуры в терминах внутреннего мира индивида и его непосредственного семейного опыта, как нельзя более подошла для этого [Rieff, 1961, 2-3].
Еще до Рифа, открыто политические работы так называемых «малых фрейдистов» (таких, как Вильгельм Райх и Эрих Фромм), связала воедино структуру капиталистического общества со структурой души [Robinson, 1969].
Миссионерский характер психотерапии свойственен не только фрейдистам или даже психотерапевтам в целом. Самый известный из послевоенных британских психологов, Ханс Айзенк, с презрением относившийся к психоанализу, тем не мнее разделял энтузиазм по поводу психологического вмешательства в жизнь людей. Он писал:
Бихевиоральные методы (бихевиоральная терапия, модификация поведения, лечение с помощью обусловливания) показали себя эффективными, быстрыми и адекватными. <…> Вполне возможно, в скором будущем мы сможем в обозримый отрезок времени устранить приводящие к бездействию страхи, обсессивно-компульсивное поведение и многие другие серьезные невротические симптомы. [Это можно будет сделать] с помощью передвижных клиник на колесах, в штате которых будут работать клинические психологи. Эти проблемы так называемой «малой» психиатрии причиняют людям много боли и горя; настало время начать на них атаку, соизмеримую с тем уроном, который они наносят счастью людей (цит. по: [Rose, 1999, 233]).
Обратимся теперь к постсовесткой России. Ясно, что Советский Союз не был психологическим обществом. По традиции, население его решало свои личные проблемы с помощью друзей и близких, не обращаясь к профессиональным психологам. По данным исследования, которое цитирует А.В. Юревич, только 6 процентов респондентов когда-либо консультировались у психолога, а 44 процента вообще ничего не знают о подобных услугах. Юревич, тем не мнее, подчеркивает, что профессиональная психология здесь проигрывает поп-психологии. То же исследование показало, что 39 процентов смотрит телевизионные программы на тему, которые можно назвать психологическими, и 25 процентов читает популярную литературу по психологии [Юревич, 2007]. Перемены в России оказались благодатными для разнообразных форм психотерапии, а также для огромного числа людей, предлагающих психологические советы и консультации всякого рода. Телевидение приводит в дома людей «мудрецов», которые представляются психологами и дают советы по воспитанию детей, разрешению конфликтов с партнером, смене пола и т.д. Все выглядит так, будто в стране быстро формируется психологическое общество.
Существует также тенденция – которую активно поддерживают государственные службы – использовать психологов в ситуациях кризисов и социальных конфликтов – к примеру, во время войн на Кавказе или при взятии заложников. В московском метро можно услышать объявления о «кризисной линии», «телефоне доверия» или другом способ получить психологическую помощь. Все это можно интерпретировать и как проявление заботы, и как попытку переложить проблемы, которые сложно решить другими средствами, на психологов. Современные политики широко пользуются услугами специалистов по пиару и личных консультантов, часто имеющих психологическое образование. В дополнение к этому, существует интерес к созданию «православной» психологии – основанной на вере и традициях Православной церкви. Церковь и сама предлагает – наряду с традиционным пастырским попечением со стороны священников – психологическое консультирование (см. материалы сайтов [http://www.priestt.com/slugd/], [http://dusha.orthodox.ru/], а также [Братусь, 1995]).
Несмотря на все эти новшества, многое в них на поверку может оказаться поверхностным. Совсем не ясно, насколько глубоко психологические способы управления человеческими делами вошли в плоть и кровь постсоветского общества. Первое движение обычного человека, который испытывает личные проблемы, обращено по прежнему к друзьям, а не к психологу. Относительно немногие, в особенности жители провинции, имеют возможность воспользоваться дорогостоящими услугами психотерапевта. И если человек все же обращается к психологу, то делает он это зачастую наивно, без понимания сути психологического образа мыслей. Что же касается православной психологии, то ей нужно еще доказать, что в ней есть что-то большее, чем просто повторение религиозных заповедей. Кроме того, вполне возможо, что «психологический образ жизни» ограничивается метрополиями и не доходит до регионов Федерации, в особенности тех, которые отличаются от столичных в культурном и этническом отношении.
Обсуждение психологического общества может, таким образом, служить полезным инструментом для размышлений о переменах, которые пережила и переживает Россия. Следует эмпирически изучить и проанализировать с концептуальной точностью все смыслы вопроса: возникают или нет здесь черты такого общества. Современная политическая ситуация может способствовать возникновению психологического общества – в особенности, если считать его в некотором смысле суррогатом гражданского общества. Важно и то, что нарождающийся в России средний класс служит рынком для психологических практик и главной аудиторией для популярной психологии. Этот класс, ко всему прочему, кажется идивидуалистическим и аполитичным. Все это, как кажется, говорит в пользу того, что Россия становится психологическим обществом. Ниже, однако, мы приведем причины, заставляющие с острожностью относиться к такому выводу. Каждому, кого волнует человеческое достоинство, принятое в современных масс медиа публичное обнажение субъективного мира человека удовольствия не доставляет. Но движущая сила этого – не «заговор» психологов, а деньги, привлечение публики, доход от рекламы.
Понятие о психологическом обществе, которое связывает его с модернизмом, важно для психологов, для оценки ими своего места в обществе и своих перспектив. Способность социальной группы – такой, как профессиональные, научные психологи – оценивать, размышлять о собственной позиции также называется «рефлексией» (во втором значении термина). Понятие психологического общества, вносит вклад в рефлексию, необходимой для добавления в психологию критического измерения.
Социологические теории модерна никогда не были нейтральными или чисто описательными, поскольку всегда явно или неявно подразумевали оценку того, что приобртено и что утеряно в процессе модернизации. В ранних, классических исследованиях Огюста Конта, Карла Маркса и Герберта Спенсера – не случайно считающихся отцами-основателями социологии – подъем индивидуализма рассматривался как амбивалентное явление. Это не удивительно, если мы вспомним, какие этические идеалы вдохновляли их социальную философию. (В модерне что-то всегда возвышается – например, буржуазия, а что-то исчезает – например, «околдованность мира» по Веберу или «община» у славянофилов.) Осознание этой моральной амбивалентности индивидуализма свойственно и социологическому анализу, который проделали Фердинанд Тённис, Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм и другие мыслители их поколения. Не удивительно поэтому, что литература психологическом обществе всегда отчасти критична, откликаясь критически на то чрезмерное внимание, котрое уделяется индивидуальным, психологическим состояниям и процессам. В ней выявляется политическая ограниченность модерна, ставшая особенно очевидной – предупреждают критики – в культурно-политической жизни США.
В своем кратком изложении тезис о связи психологического общества с модернизмом выгляди следующим образом. Утверждается, что в пре-модерне идентичность детерминируется местом человека в сообществе. Это порождает исторический вопрос о том, когда, где и в каком смысле возникло человеческое «Я» – как понятие и как реальность [Seigel, 2005]. Затем утверждается, что в модерне собщество исчезает – его заменяют контрактные отношения. Индивид, чье освобождение от жестко заданной социальной идентичности теперь закреплено в законах, приобретает «личные» психологические характеристики и новую субъективность. Такой индивид и становятся базовой единицей социальной, общественной жизни.
Материальная, экономическая сторона этого процесса - возникают рыночные отношения, богатства становится мерой человеческого благосостояния, а потребление – выражением человеческой экзистенции. Психология в этом конексте превращается в науку о понимании и управлении индивидом, наделенным способностью участвовать в сложных отношениях, от которых все и зависит. Психология получает особую роль – обеспечивать управление там, где индивиды по какой-либо причине – горя, гипер-активности, врожденных особенностей – сами не в силах этого сделать. В то же время, рефлексивно люди модерна начинают понимать себя в психологических терминах и обнаруживать психологические состояния, которые такое самопонимание предполагает.
Критический пафос этого тезиса лежит в суждении о том, что когда люди представляют себя и других в психологических терминах, они это делают за счет своей способности понимать социальные и политические процессы. Дискурс о социальных структурах и институтах, о характере политической власти и о социальной подкладке суждений об истинности, не говоря уже о социальном происхождении психологического знания как такового, теряет свое значение. Термин «психологизация» описывает подмену социального (варианты: теологического, философского) понимания психологическим. Печально известный пример – когда в 1968 году во время протестов в американских университетах против войны во Вьетнаме психолог из Харварда Р. Дж. Хернштейн (Richard J. Herrnstein) «объяснил» эти протесты подростковым кризисом. Подходя к вопросу более серьезно, такие социологи, как Ричард Сеннет в «Падении общественного человека» [Sennett, 1986] и Кристофер Лаш в «Культуре нарциссизма» [Lash, 1980], обсуждали распад гражданского общества и замену его индивидуальными ценностями и дискурсом. Лаш презрительно называет «Я-поколением» своих современников – людей, занятых «стилем жизни», личной красотой, фитнесом и психотерапией, избегающих реальности жизни. Многие наблюдатели отмечают тривиализацию политического процесса и тот факт, что масс медиа сфокусированы не на политику, а на индивидуальные, психологические аспекты жизни.
В 1980-х годах был выдвинут тезис о переходе к постмодернизму, еще более усложнивший теории модерна. Нам здесь не надо разрешать диспут о том, действительно ли такая глобальная социо-культурная трансформация имела место и, если да, то в какой форме. Заметим только, что дискуссии вокруг постмодерна обогатили анализ индивидуализма: в них прозвучала гипотеза о возникновении новых типов само-идентичности. Некоторые наблюдатели утверждают, что в постмодернистском образе жизни у стабильной идентичности нет будущего, как и нет оснований надеяться на то, что политический процесс примет рациональные формы – как то предполагалось традицией Просвещения. Польско-британский социолог Зигмунт Бауман, к примеру, описывает современный западный стиль жизни в терминах нестабильности и текучести социальных отношений. В современном мире перспектива обретения прочного пристанища в конце дороги отсутствует: «Быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) своего устойчивого положения в обществе». Суррогатом такого пристанища, или устойчивого положения, – иными словами, суррогатом сообщества, и выступает «идентичность» [Бауман, 2002, 184-190].
В таком постмодернистском мире индивидуализированные психологические категории и язык описания индивидуальности принимаются как должное. Сама текучесть личной идентичности, кажется, делает психологический дискурс еще более привлекательным. Все это, тем не менее, прекрасно уживается с генетическими, эволюционными и нейропсихологическими формами объяснения, в которых подчеркивается «заданный» характер психологической идентичности. Вера в то, что идентичность «дана» или «задана» (например, генами) находится в кажущемся противоречии с верой в то, что идентичность избирают (например, путем косметической хирургии). Возможно, именно такие противоречия и придают рассуждениям о постмодернизме смысл.
Центральная особенность психологического общества – внимание, которым пользуется в нем психотерапия. В какое бы прошлое не уходили ее корни, психотерапия достаточно молода; она начала развиваться на подъеме модерна, за три-четыре десятилетия до Первой мировой войны. Она – что бы не говорили о ее эффективности – способ выражать и отвечать на личные трудности индивидуального субъекта. Поразительное число и разнообразие предлагаемых клиенту терапий, а также вариантов консультирвоания и рекомендаций относительно стиля жизни, пожалуй, самая выдающаяся черта психологического общества. Подчеркнем еще раз, что дело здесь не столько в большей распространенности и доступности услуг психотерапевтов, сколько в том, что обычные люди стали воспримать себя как потенциальных клиентов для психотерапии.
Большинство психотерапетов глубоко верят в свое дело и занимаются им со всей серьезностью, подобно тому, как – в нашем представлении – занимался психоанализом Фрейд и его «правоверные» последователи. Из этого ясно, что пихотерапия – не нейтральное орудие, а активная миссия по «улучшению» жизни. Критическое сравнение психотерапии с религией давно уже само превратилось в клише. И именно здесь, по мнению многих, находится сердцевина психологического общества: процессу психологического понимания придается крайняя важность. Именно психологи, психиатры и психотерапевты задают нормативы психического здоровья, с позиций которых осуществляется пересмотр целей, идеалов и смысла существования.
В списке литературы, посвященной этому глобальному повороту в культуре, книги Филипа Рифа «Фрейд: Ум моралиста» и «Триумф терапевтического» [Rieff, 1961; 1987] занимают особое место. Риф считает, что к середине ХХ века человек психологический стал доминантным типом западной культуры, сменив в этой роли человека морального и человека экономического. Эта революция совершилась не без участия Фрейда. В очередной раз, пишет Риф,
история произвела тип, специально адаптированный к новому периоду: тип тренированного эгоиста, частного лица, покидающего арену общественной жизни, на которой он не достиг успеха, чтобы заняться изучением себя и своих эмоций. Этой интроверсии интересов должна была соотвествовать новая дисциплина, и психология Фрейда, с ее интерпретацией политики, религии и культуры в терминах внутреннего мира индивида и его непосредственного семейного опыта, как нельзя более подошла для этого [Rieff, 1961, 2-3].
Еще до Рифа, открыто политические работы так называемых «малых фрейдистов» (таких, как Вильгельм Райх и Эрих Фромм), связала воедино структуру капиталистического общества со структурой души [Robinson, 1969].
Миссионерский характер психотерапии свойственен не только фрейдистам или даже психотерапевтам в целом. Самый известный из послевоенных британских психологов, Ханс Айзенк, с презрением относившийся к психоанализу, тем не мнее разделял энтузиазм по поводу психологического вмешательства в жизнь людей. Он писал:
Бихевиоральные методы (бихевиоральная терапия, модификация поведения, лечение с помощью обусловливания) показали себя эффективными, быстрыми и адекватными. <…> Вполне возможно, в скором будущем мы сможем в обозримый отрезок времени устранить приводящие к бездействию страхи, обсессивно-компульсивное поведение и многие другие серьезные невротические симптомы. [Это можно будет сделать] с помощью передвижных клиник на колесах, в штате которых будут работать клинические психологи. Эти проблемы так называемой «малой» психиатрии причиняют людям много боли и горя; настало время начать на них атаку, соизмеримую с тем уроном, который они наносят счастью людей (цит. по: [Rose, 1999, 233]).
Обратимся теперь к постсовесткой России. Ясно, что Советский Союз не был психологическим обществом. По традиции, население его решало свои личные проблемы с помощью друзей и близких, не обращаясь к профессиональным психологам. По данным исследования, которое цитирует А.В. Юревич, только 6 процентов респондентов когда-либо консультировались у психолога, а 44 процента вообще ничего не знают о подобных услугах. Юревич, тем не мнее, подчеркивает, что профессиональная психология здесь проигрывает поп-психологии. То же исследование показало, что 39 процентов смотрит телевизионные программы на тему, которые можно назвать психологическими, и 25 процентов читает популярную литературу по психологии [Юревич, 2007]. Перемены в России оказались благодатными для разнообразных форм психотерапии, а также для огромного числа людей, предлагающих психологические советы и консультации всякого рода. Телевидение приводит в дома людей «мудрецов», которые представляются психологами и дают советы по воспитанию детей, разрешению конфликтов с партнером, смене пола и т.д. Все выглядит так, будто в стране быстро формируется психологическое общество.
Существует также тенденция – которую активно поддерживают государственные службы – использовать психологов в ситуациях кризисов и социальных конфликтов – к примеру, во время войн на Кавказе или при взятии заложников. В московском метро можно услышать объявления о «кризисной линии», «телефоне доверия» или другом способ получить психологическую помощь. Все это можно интерпретировать и как проявление заботы, и как попытку переложить проблемы, которые сложно решить другими средствами, на психологов. Современные политики широко пользуются услугами специалистов по пиару и личных консультантов, часто имеющих психологическое образование. В дополнение к этому, существует интерес к созданию «православной» психологии – основанной на вере и традициях Православной церкви. Церковь и сама предлагает – наряду с традиционным пастырским попечением со стороны священников – психологическое консультирование (см. материалы сайтов [http://www.priestt.com/slugd/], [http://dusha.orthodox.ru/], а также [Братусь, 1995]).
Несмотря на все эти новшества, многое в них на поверку может оказаться поверхностным. Совсем не ясно, насколько глубоко психологические способы управления человеческими делами вошли в плоть и кровь постсоветского общества. Первое движение обычного человека, который испытывает личные проблемы, обращено по прежнему к друзьям, а не к психологу. Относительно немногие, в особенности жители провинции, имеют возможность воспользоваться дорогостоящими услугами психотерапевта. И если человек все же обращается к психологу, то делает он это зачастую наивно, без понимания сути психологического образа мыслей. Что же касается православной психологии, то ей нужно еще доказать, что в ней есть что-то большее, чем просто повторение религиозных заповедей. Кроме того, вполне возможо, что «психологический образ жизни» ограничивается метрополиями и не доходит до регионов Федерации, в особенности тех, которые отличаются от столичных в культурном и этническом отношении.
Обсуждение психологического общества может, таким образом, служить полезным инструментом для размышлений о переменах, которые пережила и переживает Россия. Следует эмпирически изучить и проанализировать с концептуальной точностью все смыслы вопроса: возникают или нет здесь черты такого общества. Современная политическая ситуация может способствовать возникновению психологического общества – в особенности, если считать его в некотором смысле суррогатом гражданского общества. Важно и то, что нарождающийся в России средний класс служит рынком для психологических практик и главной аудиторией для популярной психологии. Этот класс, ко всему прочему, кажется идивидуалистическим и аполитичным. Все это, как кажется, говорит в пользу того, что Россия становится психологическим обществом. Ниже, однако, мы приведем причины, заставляющие с острожностью относиться к такому выводу. Каждому, кого волнует человеческое достоинство, принятое в современных масс медиа публичное обнажение субъективного мира человека удовольствия не доставляет. Но движущая сила этого – не «заговор» психологов, а деньги, привлечение публики, доход от рекламы.
4. Управление индивидом
Один из вариантов тезиса о связи психологии и политики приобрел такое влияние, что сам заслуживает обсуждения. В нем развивается положение о том, что психологическое общество – альтернатива политической жизни или новый ее поворот. Тезис в краткой формулировке звучит таким образом: в модернистских государствах, где существует либеральное общество, управление и контроль за людьми осуществляется не применением силы (или угрозой ее применения), а путем их собственного, субъективного управления, или самоконтроля. Психологические свойства, придающие современным людям их идентичность, задающие их место на рынке и цель в жизни, в либеральных демократиях также управляют ими. Иными словами, согласно этому утверждению, в модернистских обществах (в особенности в англоязычном мире и на Северо-Западе Европы) «поддержание порядка» – активная функция самих граждан, которые осуществляют ее по отношению к самим себе. Напротив, в не-модернистских, не-либеральных обществах государство требует от граждан пассивности и делает их объектом своих мер по поддержанию порядка. При этом предполагается, что созданию такой интернализованной, индивидуализированной системы поддержания социального порядка дискурсы и практики современной психологии и других релевантных структур индивидуального благосостояния.
Теоретическое основание для тезиса о разных формах управления – работы Мишеля Фуко, в особенности его анализ власти в терминах дисциплинирования и регуляции индивидуального тела («био-власть»). Фуко считает, что перемена в дискурсах и практиках, произошедшая на рубеже XVIII и XIX веков, вызвала к жизни как науки о человеке (включая клиническую медицину, психологию, лингвистику, антропологию и социологию), так и их предмет – человеческую субъективность [Foucault, 1988; 1991]. Человек-субъект впервые появился – стал зримым – в таких учреждениях, как больницы и приюты для душевнобольных, школы, армия, тюрьмы. В них формировалась дисциплинированная личность – предмет административного регулирования, государственного управления, осуществляемого через местные институции. В отличие от прежнего государственного управления путем репрессий, новый тип администрирования, по утверждению Фуко, привел к появлению человеческого субъекта с его самодисциплиной. Со временем тип самодисциплины, насаждаемый подобными социальными институтами, превратился в модель для индивидуальной субъективности в целом – субъективности, сформированной и выражающей себя через самоконтроль. Фуко оригинален и интересен своим пониманием власти: власть – это не принуждение со стороны государства, а форма конституирования определенных способов бытия человеком, бытия самим собой.
В работах «Психологический комплекс» и «Управление душой» [Rose, 1985; 1999] английский социолог Николас Роуз применил подход Фуко к историческому описанию того, как в англоязычном мире возникло психологическое общество, и какие последствия это имело. В этих книгах и в сборнике «Изобретая самих себя» ([Rose, 1996]; см. также [Rоуз, 1993]) он описывает создание психологических обществ, в центре которых – общепринятые ожидания, что индивиды будут управлять самими собой. Только так становится возможным присущий либеральным демократиям тип управления (в терминологии Фуко – governmentalité). Оставляя в стороне роль в возникновении психологии академических учреждений, Роуз обращается к учреждениям другого рода – школам, тюрьмам, клиническим и психиатрическим больницам, армии, бизнесу, организационному администрированию. Именно в них, по его мнению, и формировалась современная психология. Модернистский менеджмент большого числа людей, «рационализация», которая связывается с модерном, создали дискурс об индивидуальных способностях и методах их измерения. Этот дискурс постепенно стал казаться объективной истиной о людях – или о том, что делает их людьми, создает их идентичность. Бюрократы особенно были заинтересованы в том, чтобы принятие решений базировалось на объективных замерах и показателях, с помощью которых они описывают население [Porter, 1995]. В XIX и ХХ веке психология была, таким образом, двойственным процессом. С одной стороны, она создавала индивидуальные особенности как объект управления и контроля; с другой стороны, эти способности и их статистическое изучение становились предметом психологии, определяя ее методологию и область экспертизы. Либеральное общество становилось возможным еще и потому, что способности и власть были локализованы в самом индивиде:
Так формальные ограничения, налагаемые на власть «государства», повлекли за собой распространение многообразных программ и механизмов, отделенных от прямой «общественной» власти; тем не менее, оказывая формирующее влияние на занятость, рынок, семью, они вызывают к жизни «общественные» ценности – такие, как богатство, эффективность, здоровье и благополучие [Rose, 1996, p. 155].
Как мы отмечали выше, большинство психологов считают, что, описывая психологические способности и качества, они говорят о «естественных» вещах или «видах» (natural kinds). В чистом виде такой образ мысли представлен в работах Чезаре Ломброзо, считавшего преступника или проститутку представителем определенного биологического типа – типа, у которого имеется ряд определенных признаков или симптомов [Becker and Wetzell, 2006]. Работы Ломброзо – как и другие подобные идеи о вырождении – были справедливо раскритикованы. (Хотя генетические теории, объясняющие отклонения от поведенческих норм врожденными причинами, были с энтузиазмом встречены некоторыми психологами.) Тем не менее, общие принципы, заложенные в этих работах, определяющих природу и идентичность человека путем сравнения индивидуальных способностей с социальными нормами, никуда не исчезли. В психологическом обществе ХХ века дискурс – в одно и то же время дескриптивный и прескриптивный – об интеллекте, развитии, личности, адаптации и тому подобном, бурно расцвел. Он проявился в таких программах, как психогигиена, семейное благополучие, групповая динамика, тренинги пресонала и во многих других областях. Затем индивиды интернализировали этот дискурс и стали тем самым “сами себе психологами”, приучаясь сами судить о своих способностях и действовать в соответствии с прескриптивными социальными нормами. В помощь им возникла огромная популярная литература, и если ее было все же недостаточно, и если они терпели неудачу, то свои услуги предлагали эксперты «помогающих профессий»; число этих экспертов постоянно росло.
Идеалом либерального демократического государства является такой индивид, который может сам действовать, адаптироваться и управлять самим собой. Роуз утверждает, что психология – и есть наука о подобном управлении. Можно, конечно, обсуждать, насколько этот идеал достигнут. Ведь все государства продолжают использовать силу по отношению к тем, кто, как считается, не интернализовал психологические нормы (например, к разного рода маргинальным группам и «террористам»). Однако это не отменяет представления о современных гражданах либерального государства как экспертах по само-управлению. Как таковые, они должны владеть необходимыми психологическими знаниями и методами. В либеральном государстве индивид автономен, но эта автономия несет с собой обязанность иметь психологическую идентичность. Идентичность закрепляет за индивидом определенное место в социальном порядке – место, которое можно легко определить – идентифицировать – превращая его в участника господствующих форм управления и администрирования.
Никто, конечно, не станет наивно утверждать, что где-либо в мире переход от «внешнего» государственного управления к «внутреннему» конститурованию индивида вполне завершен. Но разные тип государства различаются своими формами правления, и при описании и объяснении этого понятие психологического общества играет свою роль. Если мы обратимся к советскому периоду, то увидим поразительную параллель между прямым, централизованным контролем государства над населением и отсутствием психологического общества. Правда, государство использовало психологов – например, в образовании, армии, спорте и космических программах. Однако все – включая государственные органы управления, самих психологов и публику – понимали эти отношения как иерархическое, «сверху вниз» использование психологической экспертизы во вполне определенных, заданных государством, практических целях.
В более ранние и более утопические 1920-е годы существовали планы развивать психологию и психиатрию как часть важной социальной программы психогигиены. Сторонники этой программы, как и их коллеги на Западе, считали, что психология должна стать неотъемлемой частью современного управления [Сироткина, 2000; Sirotkina, 2002; Сироткина, 2008]. Уже в середине 1920-х годов государство большевиков приняло национальную программу по психогигиене, базовым учреждением которой стал существующий по сю пору психоневрологический диспансер. Диспансеры наблюдали пациентов амбулаторно и занимались пропагандой здорового образа жизни. Их сотрудники – медицинские и социальные работники – обследовали жилье и рабочие места и регистрировали тех, кому, согласно определенным критериям, угрожало нервное заболевание. Вскоре сеть диспансеров покрыла всю страну; однако программа психогигиены никогда не была осуществлена в соответствии с изначальным замыслом. После объявленного в 1929 году «Великого перелома» главной целью стала централизованная индустриализация страны. Власть продолжала действовать «сверху», путем «внешнего» контроля, а не самоконтроля подданных. В то время, когда Фуко писал работы об управлении субъективностью, западные психиатры и пресса весьма критически высказывались об использовании в Советском Союзе психиатрии в целях политических репрессий. Между применением психиатрии как орудия «внешнего» контроля в Советском Союзе и либеральной манерой управления с помощью усвоенной каждым психологической идентичности существовал резкий контраст. Этот контраст не был абсолютным: на Западе психиатрию также критиковали как репрессивную практику, а у советских людей было достаточно интернализованной дисциплины. Тем не менее, контраст существовал.
Элементы психологического общества сложились в России после 1991 года, который принес перемены: распад коллективистских способов организации социальной и экономической жизни и новые экономические ценности, ценности индивидуального предпринимательства. Насколько, однако, общество новой Российской Федерации изменилось? Недьзя забывать, что речь идет о разных этапах – периоде хаоса и неопределенности первых постсоветских лет и периоде кажущейся стабильности и экономического роста – пусть только в некоторых секторах – после 1998 года. Последнее десятилетие отмечено восстановлением механизмом вертикальной власти, которые – как иногда кажется – не изменились с имперских и советских времен. В современной России, таким образом, психологичекий дискурс и практики сочетаются с высоко централизованным управлением «сверху вниз». Однако противоречия при этом нет – по крайней мере, не более, чем в либеральных демократиях, где «внешний» менеджмент сосуществует бок о бок с «внутренней», психологической саморегуляцией. В России, однако, сосуществование государственного регулирования и психологического дискурса особенно легко достижимо, поскольку общество, унаследовавшее советские особенности, резко разделено на «общественную» и или «личную» сферы. Люди прекрасно усвоили это различие и с легкостью переходят из одной сферы в другую. Можно гипотетически предположить, что элементы психологического общества проникли только в эту последнюю – «личную» – сферу, а сфера «общественная» регулируется по традции «извне», путем авторитарного контроля.
Следовательно – должны мы сделать вывод – в России нет психологического общества в том смысле, в каком оно описано выше. Распространение самоконтроля – в отличие от государственного управления – представляется существенно отличным от того, что наблюдается в либеральных демократиях (сделаем оговорку: это наше впечателение требует систематической проверки). Итак, есть интересная возможность того, что, хотя «психологическое» достигает значительного влияния в частной, личной сфере, это влияние в России, в отличие от Запада, никак не связано с либеральной демократией.
Наши замечания скорее поднимают вопросы, чем дают на них эмпирические ответы. Цель этой краткой статьи – применить концепцию психологического общества как инструмент для анализа психологии в социальном контексте. Никто из тех, кто комментировал происходящие в России перемены, до сих пор не задавался вопросом, в каком смысле и до какой степени здесь сложились эдементы психологического общества; дать старт такому исследованию нам выпало. В дальнейшем обсуждении этой темы необходимо заострить те вопросы, которые задают себе академические психологи, озабоченные будущим своей дисциплины, ситуацией с финансированием, неопределенностью границ науки и определением авторитета в области психологического знания и экспертизы. Дискуссия может помочь осознать, что психологические способы оформления жизни, которые люди некритически принимают и применяют к себе, вовсе не нейтральный или «естественный» шаг. Этот шаг предполагает выбор вполне определенного способа социального существования за счет какого-то иного.
В заключение мы можем резюмировать сказанное как попытку поместить в определенный контекст те психологические формы нарратива, с помощью которых наши современникипридают своей жизни осмысленность и добиваются некоторой степени личного и социального контроля. Существующий в наши дни акцент на психологическом нарративе сам по себе не является ни нейтральным, ни единственно «истинным». Это – один из многих образов жизни – образ жизни, имеющий свою историю, которую мы можем проследить и понять. Мы можем также сравнить и сопоставить его различные национальные паттерны. Вводя понятие о психологическом обществе, мы надеемся внести вклад в а путях, по которым идут современные анализ путей, по которым идут российские психологи. Нам кажется, что исследовать возможный поворот к психологическому обществу – шаг более конструктивный, чем сожалеть о поглощении «научной» психологии психологией «популярной». Все многообразные формы психологии существуют как социальные по природе практики. Понятие психологического общества дает возможность понять эту социальную природу, подвергнуть анализу противоставление «популярной» и «научной» психологии, увидеть место психологии в социально-политическом контексте.
Теоретическое основание для тезиса о разных формах управления – работы Мишеля Фуко, в особенности его анализ власти в терминах дисциплинирования и регуляции индивидуального тела («био-власть»). Фуко считает, что перемена в дискурсах и практиках, произошедшая на рубеже XVIII и XIX веков, вызвала к жизни как науки о человеке (включая клиническую медицину, психологию, лингвистику, антропологию и социологию), так и их предмет – человеческую субъективность [Foucault, 1988; 1991]. Человек-субъект впервые появился – стал зримым – в таких учреждениях, как больницы и приюты для душевнобольных, школы, армия, тюрьмы. В них формировалась дисциплинированная личность – предмет административного регулирования, государственного управления, осуществляемого через местные институции. В отличие от прежнего государственного управления путем репрессий, новый тип администрирования, по утверждению Фуко, привел к появлению человеческого субъекта с его самодисциплиной. Со временем тип самодисциплины, насаждаемый подобными социальными институтами, превратился в модель для индивидуальной субъективности в целом – субъективности, сформированной и выражающей себя через самоконтроль. Фуко оригинален и интересен своим пониманием власти: власть – это не принуждение со стороны государства, а форма конституирования определенных способов бытия человеком, бытия самим собой.
В работах «Психологический комплекс» и «Управление душой» [Rose, 1985; 1999] английский социолог Николас Роуз применил подход Фуко к историческому описанию того, как в англоязычном мире возникло психологическое общество, и какие последствия это имело. В этих книгах и в сборнике «Изобретая самих себя» ([Rose, 1996]; см. также [Rоуз, 1993]) он описывает создание психологических обществ, в центре которых – общепринятые ожидания, что индивиды будут управлять самими собой. Только так становится возможным присущий либеральным демократиям тип управления (в терминологии Фуко – governmentalité). Оставляя в стороне роль в возникновении психологии академических учреждений, Роуз обращается к учреждениям другого рода – школам, тюрьмам, клиническим и психиатрическим больницам, армии, бизнесу, организационному администрированию. Именно в них, по его мнению, и формировалась современная психология. Модернистский менеджмент большого числа людей, «рационализация», которая связывается с модерном, создали дискурс об индивидуальных способностях и методах их измерения. Этот дискурс постепенно стал казаться объективной истиной о людях – или о том, что делает их людьми, создает их идентичность. Бюрократы особенно были заинтересованы в том, чтобы принятие решений базировалось на объективных замерах и показателях, с помощью которых они описывают население [Porter, 1995]. В XIX и ХХ веке психология была, таким образом, двойственным процессом. С одной стороны, она создавала индивидуальные особенности как объект управления и контроля; с другой стороны, эти способности и их статистическое изучение становились предметом психологии, определяя ее методологию и область экспертизы. Либеральное общество становилось возможным еще и потому, что способности и власть были локализованы в самом индивиде:
Так формальные ограничения, налагаемые на власть «государства», повлекли за собой распространение многообразных программ и механизмов, отделенных от прямой «общественной» власти; тем не менее, оказывая формирующее влияние на занятость, рынок, семью, они вызывают к жизни «общественные» ценности – такие, как богатство, эффективность, здоровье и благополучие [Rose, 1996, p. 155].
Как мы отмечали выше, большинство психологов считают, что, описывая психологические способности и качества, они говорят о «естественных» вещах или «видах» (natural kinds). В чистом виде такой образ мысли представлен в работах Чезаре Ломброзо, считавшего преступника или проститутку представителем определенного биологического типа – типа, у которого имеется ряд определенных признаков или симптомов [Becker and Wetzell, 2006]. Работы Ломброзо – как и другие подобные идеи о вырождении – были справедливо раскритикованы. (Хотя генетические теории, объясняющие отклонения от поведенческих норм врожденными причинами, были с энтузиазмом встречены некоторыми психологами.) Тем не менее, общие принципы, заложенные в этих работах, определяющих природу и идентичность человека путем сравнения индивидуальных способностей с социальными нормами, никуда не исчезли. В психологическом обществе ХХ века дискурс – в одно и то же время дескриптивный и прескриптивный – об интеллекте, развитии, личности, адаптации и тому подобном, бурно расцвел. Он проявился в таких программах, как психогигиена, семейное благополучие, групповая динамика, тренинги пресонала и во многих других областях. Затем индивиды интернализировали этот дискурс и стали тем самым “сами себе психологами”, приучаясь сами судить о своих способностях и действовать в соответствии с прескриптивными социальными нормами. В помощь им возникла огромная популярная литература, и если ее было все же недостаточно, и если они терпели неудачу, то свои услуги предлагали эксперты «помогающих профессий»; число этих экспертов постоянно росло.
Идеалом либерального демократического государства является такой индивид, который может сам действовать, адаптироваться и управлять самим собой. Роуз утверждает, что психология – и есть наука о подобном управлении. Можно, конечно, обсуждать, насколько этот идеал достигнут. Ведь все государства продолжают использовать силу по отношению к тем, кто, как считается, не интернализовал психологические нормы (например, к разного рода маргинальным группам и «террористам»). Однако это не отменяет представления о современных гражданах либерального государства как экспертах по само-управлению. Как таковые, они должны владеть необходимыми психологическими знаниями и методами. В либеральном государстве индивид автономен, но эта автономия несет с собой обязанность иметь психологическую идентичность. Идентичность закрепляет за индивидом определенное место в социальном порядке – место, которое можно легко определить – идентифицировать – превращая его в участника господствующих форм управления и администрирования.
Никто, конечно, не станет наивно утверждать, что где-либо в мире переход от «внешнего» государственного управления к «внутреннему» конститурованию индивида вполне завершен. Но разные тип государства различаются своими формами правления, и при описании и объяснении этого понятие психологического общества играет свою роль. Если мы обратимся к советскому периоду, то увидим поразительную параллель между прямым, централизованным контролем государства над населением и отсутствием психологического общества. Правда, государство использовало психологов – например, в образовании, армии, спорте и космических программах. Однако все – включая государственные органы управления, самих психологов и публику – понимали эти отношения как иерархическое, «сверху вниз» использование психологической экспертизы во вполне определенных, заданных государством, практических целях.
В более ранние и более утопические 1920-е годы существовали планы развивать психологию и психиатрию как часть важной социальной программы психогигиены. Сторонники этой программы, как и их коллеги на Западе, считали, что психология должна стать неотъемлемой частью современного управления [Сироткина, 2000; Sirotkina, 2002; Сироткина, 2008]. Уже в середине 1920-х годов государство большевиков приняло национальную программу по психогигиене, базовым учреждением которой стал существующий по сю пору психоневрологический диспансер. Диспансеры наблюдали пациентов амбулаторно и занимались пропагандой здорового образа жизни. Их сотрудники – медицинские и социальные работники – обследовали жилье и рабочие места и регистрировали тех, кому, согласно определенным критериям, угрожало нервное заболевание. Вскоре сеть диспансеров покрыла всю страну; однако программа психогигиены никогда не была осуществлена в соответствии с изначальным замыслом. После объявленного в 1929 году «Великого перелома» главной целью стала централизованная индустриализация страны. Власть продолжала действовать «сверху», путем «внешнего» контроля, а не самоконтроля подданных. В то время, когда Фуко писал работы об управлении субъективностью, западные психиатры и пресса весьма критически высказывались об использовании в Советском Союзе психиатрии в целях политических репрессий. Между применением психиатрии как орудия «внешнего» контроля в Советском Союзе и либеральной манерой управления с помощью усвоенной каждым психологической идентичности существовал резкий контраст. Этот контраст не был абсолютным: на Западе психиатрию также критиковали как репрессивную практику, а у советских людей было достаточно интернализованной дисциплины. Тем не менее, контраст существовал.
Элементы психологического общества сложились в России после 1991 года, который принес перемены: распад коллективистских способов организации социальной и экономической жизни и новые экономические ценности, ценности индивидуального предпринимательства. Насколько, однако, общество новой Российской Федерации изменилось? Недьзя забывать, что речь идет о разных этапах – периоде хаоса и неопределенности первых постсоветских лет и периоде кажущейся стабильности и экономического роста – пусть только в некоторых секторах – после 1998 года. Последнее десятилетие отмечено восстановлением механизмом вертикальной власти, которые – как иногда кажется – не изменились с имперских и советских времен. В современной России, таким образом, психологичекий дискурс и практики сочетаются с высоко централизованным управлением «сверху вниз». Однако противоречия при этом нет – по крайней мере, не более, чем в либеральных демократиях, где «внешний» менеджмент сосуществует бок о бок с «внутренней», психологической саморегуляцией. В России, однако, сосуществование государственного регулирования и психологического дискурса особенно легко достижимо, поскольку общество, унаследовавшее советские особенности, резко разделено на «общественную» и или «личную» сферы. Люди прекрасно усвоили это различие и с легкостью переходят из одной сферы в другую. Можно гипотетически предположить, что элементы психологического общества проникли только в эту последнюю – «личную» – сферу, а сфера «общественная» регулируется по традции «извне», путем авторитарного контроля.
Следовательно – должны мы сделать вывод – в России нет психологического общества в том смысле, в каком оно описано выше. Распространение самоконтроля – в отличие от государственного управления – представляется существенно отличным от того, что наблюдается в либеральных демократиях (сделаем оговорку: это наше впечателение требует систематической проверки). Итак, есть интересная возможность того, что, хотя «психологическое» достигает значительного влияния в частной, личной сфере, это влияние в России, в отличие от Запада, никак не связано с либеральной демократией.
Наши замечания скорее поднимают вопросы, чем дают на них эмпирические ответы. Цель этой краткой статьи – применить концепцию психологического общества как инструмент для анализа психологии в социальном контексте. Никто из тех, кто комментировал происходящие в России перемены, до сих пор не задавался вопросом, в каком смысле и до какой степени здесь сложились эдементы психологического общества; дать старт такому исследованию нам выпало. В дальнейшем обсуждении этой темы необходимо заострить те вопросы, которые задают себе академические психологи, озабоченные будущим своей дисциплины, ситуацией с финансированием, неопределенностью границ науки и определением авторитета в области психологического знания и экспертизы. Дискуссия может помочь осознать, что психологические способы оформления жизни, которые люди некритически принимают и применяют к себе, вовсе не нейтральный или «естественный» шаг. Этот шаг предполагает выбор вполне определенного способа социального существования за счет какого-то иного.
В заключение мы можем резюмировать сказанное как попытку поместить в определенный контекст те психологические формы нарратива, с помощью которых наши современникипридают своей жизни осмысленность и добиваются некоторой степени личного и социального контроля. Существующий в наши дни акцент на психологическом нарративе сам по себе не является ни нейтральным, ни единственно «истинным». Это – один из многих образов жизни – образ жизни, имеющий свою историю, которую мы можем проследить и понять. Мы можем также сравнить и сопоставить его различные национальные паттерны. Вводя понятие о психологическом обществе, мы надеемся внести вклад в а путях, по которым идут современные анализ путей, по которым идут российские психологи. Нам кажется, что исследовать возможный поворот к психологическому обществу – шаг более конструктивный, чем сожалеть о поглощении «научной» психологии психологией «популярной». Все многообразные формы психологии существуют как социальные по природе практики. Понятие психологического общества дает возможность понять эту социальную природу, подвергнуть анализу противоставление «популярной» и «научной» психологии, увидеть место психологии в социально-политическом контексте.
Библиография
Бауман З. 2002. Индивидуализированное общество. М.: Логос. Перевод книги: Bauman Zygmunt. The Individualized Society. Cambridge: Polity Press, 2001.
Братусь Б.С., ред. 1995. Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов. М.: Наука.
Роуз Н. 1993. Психология как «социальная наука» (пер. с англ.) // Иностранная психология. Т. 1. № 1. С. 39-46.
Сироткина И.Е. 2000. Психопатология и политика: становление идей и практики психогигиены в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1. С. 154-177.
Сироткина И.Е. 2008. Класики и психиатры. Психиатрия в российской культура конца XIX - начала ХХ века. М.: Новое литературное обозрение.
Сироткина И.Е., Смит Роджер. 2006. Что такое «психологическое общество»? // Психологический журнал. 1. С. 114-121.
Смит Роджер. 2008. История психологии. Пер. с англ. под ред. И.Е. Сироткиной. М.: Издательский центр «Академия».
Сосланд Александр. 1999. Структура психотерапевтического метода, или как создать свою школу в психотерапии. М.: Логос.
Юревич А.В. 2007. Поп-психология // Вопросы психологии. 1. С. 3-14.
Юревич А.В., Ушаков Д.В. 2007. Макропсихология как новая отрасль психологического исследования // Вопросы психологии. 4. С. 3-14.
Православная психологическая служба on-line. http://www.priestt.com/slugd/.
Русская православная психология. http://dusha.orthodox.ru/.
Becker Peter and Wetzell Richard F., eds. 2006. Criminals and Their Scientists: The History of Criminology in International Perspective. Cambridge: Cambridge University Press.
Burnham John. 1988. Paths into American Culture: Psychology, Medicine, and Morals. Philadelphia: Temple University Press.
Carson John. 1993. Army alpha, army brass, and the search for army intelligence // Isis. Vol. 84. P. 278-309.
Carson John. 2007. The Measure of Merit: Talents, Intelligence, and Inequality in the French and American Republics, 1750-1940. Princeton: Princeton University Press.
Carroy Jacqueline, Ohayon Annick and Plas Régine. 2006. Histoire de la psychologie en France: xixe-xxe siècles. Paris: La Découverte.
Capshew James. 1999. Psychologists on the March: Science, Practice and Рrofessional Identity in America, 1923-1969. Cambridge: Cambridge University Press.
Danzinger Kurt. 1990.Constructing the Subject: Historical Origins of Psychological Research. Cambridge: Cambridge University Press.
Danziger Kurt. 1997. Naming the Mind: How Psychology Found Its Language. London: Sage.
Dehue Trudy. 1995. Changing the Rules: Psychology in the Netherlands, 1900-1985. Cambridge University Press.
Epstein Michael. 1995. After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Trans. and intro. Anesa Miller-Pogacar. Amherst: University of Massachusetts Press.
Foucault Michel. 1988. “Technologies of the self,” in L. H. Martin, C. Gordon and P. Miller, eds., Technologies of the Self: A Seminar with Michel Foucault. London: Tavistock, pp. 16-49.
Foucault Michel. 1991. “Governmentality,” in G. Burchell, C. Gordon and P. Miller, eds., The Foucault Effect: Studies in Governmental Rationality. Hemel Hempstead: Harvester Wheatsheaf, pp. 87-104.
Gilgen A.R. and Gilgen C.K. 1987. International Handbook of Psychology. New York: Greenwood Press.
Hampshire Stuart. 1960. Thought and Action. (1st publ. 1959) New York: Viking Press.
Herman Ellen. 1995. The Romance of American Psychology. Berkeley: University of California Press.
Kusch Martin. 1999. Psychological Knowledge: A Social History and Philosophy. London: Routledge.
Lasch Christopher. 1980. The Culture of Narcissism: American Life in an Age of Diminishing Expectations. (1st publ. 1979) London: Abacus.
Napoli D.S. 1982. Architects of Adjustment: The History of the Psychological Profession in the United States. Port Washington, NY: Kennikat.
Ohayon Annick. 1999. L’impossible rencontre: psychologie et psychanalyse en France 1919-1969. Paris: La Découverte.
Porter Theodore M. 1995. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life. Princeton: Princeton University Press.
Richards Graham. 2002. Putting Psychology in Its Place: A Critical Historical Overview. (1st publ. 1996) 2nd edn. Brighton: Psychology Press.
Rieff Philip. 1961. Freud: The Mind of the Moralist. (1st publ. 1959) New York: Anchor Books.
Rieff Philip. 1987. The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith after Freud. (1st publ. 1966) Chicago: University of Chicago Press.
Robinson P.A. 1969. The Freudian Left: Wilhelm Reich, Geza Roheim, Herbert Marcuse. New York: Harper & Row.
Rose Nikolas. 1985. The Psychological Complex: Psychology, Politics and Society in England, 1869-1939. London: Routledge and Kegan Paul.
Rose Nikolas. 1996. Inventing Our Selves: Psychology, Power, and Personhood. Cambridge: Cambridge University Press.
Rose Nikolas. 1999. Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. (1st publ. 1989) 2nd edn. London: Free Association Books.
Seigel Jerrold. 2005. The Idea of the Self: Thought and Experience in Western Europe since the Seventeenth Century. Cambridge: Cambridge University Press.
Sennett Richard. 1986. The Fall of Public Man. (1st publ. 1977) London: Faber and Faber.
Sirotkina Irina. 2002. Diagnosing Literary Genius: A Cultural History of Psychiatry in Russia, 1880-1930. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Smith Roger. 1997. The Norton History of the Human Sciences. New York: W. W. Norton.
Smith Roger. 2007. Being Human: Historical Knowledge and the Creation of Human Nature. Manchester: Manchester University Press, and New York: Columbia University Press.
Zenderland Leila. 1998. Measuring Minds. Henry Herbert Goddard and the Origins of American Intelligence Testing. Cambridge: Cambridge University Press.
Братусь Б.С., ред. 1995. Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов. М.: Наука.
Роуз Н. 1993. Психология как «социальная наука» (пер. с англ.) // Иностранная психология. Т. 1. № 1. С. 39-46.
Сироткина И.Е. 2000. Психопатология и политика: становление идей и практики психогигиены в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1. С. 154-177.
Сироткина И.Е. 2008. Класики и психиатры. Психиатрия в российской культура конца XIX - начала ХХ века. М.: Новое литературное обозрение.
Сироткина И.Е., Смит Роджер. 2006. Что такое «психологическое общество»? // Психологический журнал. 1. С. 114-121.
Смит Роджер. 2008. История психологии. Пер. с англ. под ред. И.Е. Сироткиной. М.: Издательский центр «Академия».
Сосланд Александр. 1999. Структура психотерапевтического метода, или как создать свою школу в психотерапии. М.: Логос.
Юревич А.В. 2007. Поп-психология // Вопросы психологии. 1. С. 3-14.
Юревич А.В., Ушаков Д.В. 2007. Макропсихология как новая отрасль психологического исследования // Вопросы психологии. 4. С. 3-14.
Православная психологическая служба on-line. http://www.priestt.com/slugd/.
Русская православная психология. http://dusha.orthodox.ru/.
Becker Peter and Wetzell Richard F., eds. 2006. Criminals and Their Scientists: The History of Criminology in International Perspective. Cambridge: Cambridge University Press.
Burnham John. 1988. Paths into American Culture: Psychology, Medicine, and Morals. Philadelphia: Temple University Press.
Carson John. 1993. Army alpha, army brass, and the search for army intelligence // Isis. Vol. 84. P. 278-309.
Carson John. 2007. The Measure of Merit: Talents, Intelligence, and Inequality in the French and American Republics, 1750-1940. Princeton: Princeton University Press.
Carroy Jacqueline, Ohayon Annick and Plas Régine. 2006. Histoire de la psychologie en France: xixe-xxe siècles. Paris: La Découverte.
Capshew James. 1999. Psychologists on the March: Science, Practice and Рrofessional Identity in America, 1923-1969. Cambridge: Cambridge University Press.
Danzinger Kurt. 1990.Constructing the Subject: Historical Origins of Psychological Research. Cambridge: Cambridge University Press.
Danziger Kurt. 1997. Naming the Mind: How Psychology Found Its Language. London: Sage.
Dehue Trudy. 1995. Changing the Rules: Psychology in the Netherlands, 1900-1985. Cambridge University Press.
Epstein Michael. 1995. After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Trans. and intro. Anesa Miller-Pogacar. Amherst: University of Massachusetts Press.
Foucault Michel. 1988. “Technologies of the self,” in L. H. Martin, C. Gordon and P. Miller, eds., Technologies of the Self: A Seminar with Michel Foucault. London: Tavistock, pp. 16-49.
Foucault Michel. 1991. “Governmentality,” in G. Burchell, C. Gordon and P. Miller, eds., The Foucault Effect: Studies in Governmental Rationality. Hemel Hempstead: Harvester Wheatsheaf, pp. 87-104.
Gilgen A.R. and Gilgen C.K. 1987. International Handbook of Psychology. New York: Greenwood Press.
Hampshire Stuart. 1960. Thought and Action. (1st publ. 1959) New York: Viking Press.
Herman Ellen. 1995. The Romance of American Psychology. Berkeley: University of California Press.
Kusch Martin. 1999. Psychological Knowledge: A Social History and Philosophy. London: Routledge.
Lasch Christopher. 1980. The Culture of Narcissism: American Life in an Age of Diminishing Expectations. (1st publ. 1979) London: Abacus.
Napoli D.S. 1982. Architects of Adjustment: The History of the Psychological Profession in the United States. Port Washington, NY: Kennikat.
Ohayon Annick. 1999. L’impossible rencontre: psychologie et psychanalyse en France 1919-1969. Paris: La Découverte.
Porter Theodore M. 1995. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life. Princeton: Princeton University Press.
Richards Graham. 2002. Putting Psychology in Its Place: A Critical Historical Overview. (1st publ. 1996) 2nd edn. Brighton: Psychology Press.
Rieff Philip. 1961. Freud: The Mind of the Moralist. (1st publ. 1959) New York: Anchor Books.
Rieff Philip. 1987. The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith after Freud. (1st publ. 1966) Chicago: University of Chicago Press.
Robinson P.A. 1969. The Freudian Left: Wilhelm Reich, Geza Roheim, Herbert Marcuse. New York: Harper & Row.
Rose Nikolas. 1985. The Psychological Complex: Psychology, Politics and Society in England, 1869-1939. London: Routledge and Kegan Paul.
Rose Nikolas. 1996. Inventing Our Selves: Psychology, Power, and Personhood. Cambridge: Cambridge University Press.
Rose Nikolas. 1999. Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. (1st publ. 1989) 2nd edn. London: Free Association Books.
Seigel Jerrold. 2005. The Idea of the Self: Thought and Experience in Western Europe since the Seventeenth Century. Cambridge: Cambridge University Press.
Sennett Richard. 1986. The Fall of Public Man. (1st publ. 1977) London: Faber and Faber.
Sirotkina Irina. 2002. Diagnosing Literary Genius: A Cultural History of Psychiatry in Russia, 1880-1930. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Smith Roger. 1997. The Norton History of the Human Sciences. New York: W. W. Norton.
Smith Roger. 2007. Being Human: Historical Knowledge and the Creation of Human Nature. Manchester: Manchester University Press, and New York: Columbia University Press.
Zenderland Leila. 1998. Measuring Minds. Henry Herbert Goddard and the Origins of American Intelligence Testing. Cambridge: Cambridge University Press.
