Российские психиатры на Первой мировой войне
На фоне этих работ Россия по-прежнему представляет белое пятно. Хотя исследования на эту тему начинают появляться, вопрос о сравнении психиатрии военного времени в России и на Западе в явном виде никем не ставилсяⓘ. Конечно, все согласны с тем, что психиатрия в России развивалась не в изоляции: российские врачи традиционно ездили в Европу завершать свое образование, стажироваться у известных профессоров, знакомиться с новостями практической психиатрии. Но нельзя преуменьшать вызванные спецификой местной жизни отличия российской психиатрии от западной. Речь идет не о различиях в понятиях и концепциях, поскольку знание, полученное психиатрами в одной стране, с теми или иными оговорками, становилось достоянием врачей других стран. Не слишком отличалась и практическая сторона дела: при постройке больниц в России использовался западный опыт, содержание и лечение в них душевнобольных принципиально не отличалось. Так же, как и на Западе, российские частные лечебницы были гораздо лучше тех огромных и переполненных больниц, которые устраивало за свой счет государство. Так же, как и за границей, вроде бы, гуманное дело — помощь душевнобольным — была для многих из них источником страданий; психиатрия могла с легкостью быть использована в целях насилия и нарушения гражданских и личных прав.
Та разница между военной психиатрией в России и на Западе, о которой пойдет речь, относится скорее к особенностям профессионального сообщества психиатров в России и связана с политическими условиями. Известно, что в отличие от своих западных коллег, большая часть которых имела частную практику, врачи в России гораздо больше зависели от своего главного работодателя — государства. Возможно, поэтому они были одной из наиболее радикально настроенных групп интеллигенции; многие относились критически не только к политике государства в области здравоохранения, но и к царскому режиму вообщеⓘ На политические события рубежa XIX–XX вв. медики откликались открытыми выступлениями, обвиняя репрессивный режим в нанесении вреда здоровью населения.
Война еще более обострила ситуацию; организацией психиатрической помощи в армии занимались сразу несколько инстанций: Военное ведомство, Красный Крест, земства, комиссия Верховного совета по инвалидам и Татьянинский комитет, на котором лежала забота беженцахⓘ.
Организационная неразбериха, неумение наладить дело не прибавляли популярности чиновникам из правительства. В результате, большинство врачей приветствовало падение старого режима и установление нового, с которым они связывали надежды на улучшение здравоохранения. Радикальные настроения российских психиатров обусловили их главное отличие от западных коллег: их симпатии в войне были на стороне солдат и офицеров, а не правительства, которое посылало их на фронт. Это влияло и на различия в понимании душевных болезней.
Поддержав инициативу этих врачей о создании в армии системы психиатрической помощи, Красный Крест послал на Дальний Восток своего уполномоченного по душевным болезням. Впервые в истории войн психиатрические учреждения — сборные и пересыльные пункты, специальные госпитали — появились в действующей армии, в непосредственной близости от фронта. Такой опыт был в то время редким, если не единственным. По словам американского наблюдателя, на Русско-японской войне «впервые в мировой истории специалисты особо ухаживали за психически больными — от линии фронта до тыла»ⓘ. При поддержке общественности врачам Красного Креста удалось получить места как в земских и городских, так и в частных лечебницах для лечения эвакуируемых в Россию душевнобольных воиновⓘ. Таким образом, уже до начала Первой мировой войны общественное мнение было подготовлено к тому, что психиатрическая помощь в армии необходима.
В войне с Японией, которая была крайне непопулярна в России, симпатии общественности были на стороне солдат. Социальный состав армии был неоднороден, но в ней служило много вчерашних крестьян, оторванных от деревенской жизни и не понимавших, за что они дерутся. Известно, что попытки командиров и полковых священников поднять боевой дух солдат и пробудить патриотизм к успеху не велиⓘ. Как и либеральная интеллигенция в целом, психиатры осуждали войну. Они, во-первых, считали, что война вредно сказывается на здоровье армии. Сообщалось, что душевных заболеваний на фронте было вдвое больше по сравнению с их числом в армии в мирное время. Во-вторых, психиатры утверждали, что война тяжелее сказалась на солдатах, чем на офицерах. В одном из отчетов с фронта говорится, что, тогда как большинство офицеров заболевают на почве алкоголизма, прогрессивного паралича, неврастении и дегенерации (в глазах современников все эти диагнозы носили печать морального осуждения), нижние чины страдают от собственно военных психозов, при которых содержание бреда и галлюцинаций связано с боевыми действиямиⓘ. Врач Московского военного госпиталя М.О. Шайкевич был склонен считать, что большинство заболевших офицеров «или были больны раньше, или, так или иначе, предрасположены». В отличие от офицеров, для нижних чинов война якобы была настоящей причиной душевного расстройства, которое, как сообщал врач, имело особую форму — «psychosis depressivo-stuporosa». В то же время, Шайкевич не мог с однозначностью утверждать, что эта болезнь вызвана исключительно обстановкой боя. По его мнению, «война только подчеркивает, как бы обостряет те специфические условия», в которых приходилось служить нижним чинамⓘ. Иными словами, вслед за радикальной интеллигенцией психиатры утверждали, что неподготовленных и не желающих сражаться солдат и следует считать настоящими жертвами войны, а вернее, пославшего их на фронт правительства.
Не менее политизированным оказался и, на первый взгляд, отвлеченный вопрос о классификации болезней. Вопрос формулировался так: существуют ли особые формы психоза, такие как «военный», «тюремный» и «революционный», или же психические заболевания, связанные с пребыванием на войне, в тюрьме и у лиц, пострадавших от политических репрессий, ничем не отличаются от болезней мирного времени. Вопрос о том, как влияет на душевное здоровье одиночное заключение, был впервые поставлен в конце XIX в., а понятие «революционный невроз» возникло после Парижской коммуны. Оба служили аргументами в политических дискуссиях: радикалы настаивали, что одиночное заключение, как и политические репрессии в целом, разрушительно для психики. Возражая им, консерваторы отрицали этиологическое значение политических событий; у всех заболевших, считали они, события только проявили существовавшую раньше болезнь или дали развиться соответствующей предрасположенностиⓘ.
Те психиатры, которые протестовали против выделения «тюремного» и «революционного» психозов в самостоятельную категорию, не соглашались и с диагнозом «военный психоз». Причины были, по-видимому, разными. По крайней мере, один из критиков — профессор Юрьевского университета (ныне Тарту, Эстония) В.Ф. Чиж — занимал крайне консервативную позицию. Другой, московский психиатр А.Н. Бернштейн, был убежденным сторонником немецкого психиатра Эмиля Крепелина; в сравнении со стройной нозологической классификацией последнего, новые диагнозы казались Бернштейну «уродливыми категориями»ⓘ. Но не только консерваторы выступали против выделения «военного психоза» или «невроза войны» в самостоятельную категорию. В число критиков входили и прогрессивный директор психиатрической клиники Московского университета В.П. Сербский и другие врачиⓘ. С новой силой дискуссия об этиологии и классификации болезней военного времени разгорелась с началом Первой мировой войны. Только теперь речь шла не о «военном психозе», а о «травматическом неврозе».
Тем не менее, уже в начале войны душевнобольных в приемные и сборные пункты Красного Креста поступало достаточноⓘ. Наблюдения психиатров напоминали сообщения их коллег десятилетней давности. Московский врач О.Б. Фельцман, одним из первых возобновивший дискуссию о «психозах военного времени», сообщал о преобладании у душевнобольных из действующей армии состояний депрессии и ступора, в соответствии с диагнозом, который ранее предложил Шайкевичⓘ. Врач больницы Всех Скорбящих в Петрограде С.А. Суханов предсказывал, что «депрессивно-меланхолический синдром при разных психозах» будет распространен и в эту войнуⓘ. Однако главной темой публикаций по психиатрии военного периода стал не «psychosis depressivo-stuporosa» Шайкевича, а контузионный или травматический невроз, о котором впервые заговорили еще во время войны с Японией.
Чтобы объяснить эти явления, врачи вспомнили о довольно редком в то время диагнозе — «травматический невроз». Этот термин возник в конце XIX в., в связи с катастрофами на железной дороге, когда у пассажиров потерпевшего крушение поезда были зарегистрированы душевные расстройства. В большинстве случаев эти расстройства не сопровождались видимыми физическими повреждениями, но врачи все-таки подозревали поражение нервной системы. В 1902 г. в России было принято новое страховое законодательство, в котором в качестве оснований для выплаты компенсаций упоминались поражения нервной системы, вызванные физической или психической (sic!) травмой. Во время войны с Японией травматический невроз трактовался как органическое поражение нервной системы, как душевное заболевание, развивающееся «вследствие травматических повреждений различных частей мозга огнестрельными снарядами»ⓘ. О многочисленных случаях «неврастении» или «нервного истощения» под влиянием боев свидетельствовали психиатр А.И. Озерецкий и уполномоченный Красного Креста на Дальнем Востоке П.М. Автократов (1857–1915)ⓘ. Статья последнего, в которой упоминался «неврастенический психоз» у попавших под артобстрел, была опубликована в немецком журнале. Именно она стала той первой ласточкой, после которой на Западе заговорили о травматическом неврозе от контузии воздушной волной — shellshock’eⓘ.
В классификации душевных болезней, принятой осенью 1905 г. на Втором съезде отечественных психиатров, травматический психоневроз определялся как «сотрясение нервной системы»; иными словами, акцент делался на второй части термина — «неврозе», понимавшемся в то время как органическое заболевание. Причиной травматического невроза считалась воздушная волна от пролетавших снарядов, которая вызывала нечто подобное кессонной болезни. Делались также предположения о микроскопических разрывах в легких и в кровеносных сосудах, о молекулярных изменениях в нервной системе и т.п.ⓘ В классификацию душевных болезней включались только те случаи, которые сопровождались расстройством сознания и чувств; если же таковых не наблюдалось, случай относился к нервным болезням и в сферу компетенции психиатров не входил. В Русско-японскую войну нервные болезни шли по разряду соматических, поэтому больные с диагнозом «травматический невроз» поступали в общие госпитали и от внимания психиатров ускользали. Сожалея об этом, Шайкевич советовал передавать нервнобольных в ведение врача-невропатолога или психиатра и устраивать отделения для нервно- и душевнобольных в военных госпиталях по соседству друг с другомⓘ.
Однако уже во время войны с Японией обнаружилось, что психические заболевания часто возникают без видимых повреждений нервной системы, — например, в тех случаях, когда снаряд пролетел на расстоянии, слишком значительном, чтобы поразить человека физически, — и даже у тех солдат, которые не были под артиллерийским обстрелом. В этих случаях психиатры предпочитали говорить о «множественной этиологии болезни» — наложении таких факторов, как физическое утомление, влияние климата, недоедание, недосыпание, эмоциональные переживания, конституциональная предрасположенность. Тогда же появилась мысль о том, что причина травматического невроза — эмоциональный шок. Та же мысль содержалась и в просторечном названии контуженных — «сконфуженные»ⓘ.
Накануне Первой мировой войны российские психиатры начали отдавать отчет в том перевороте, который происходил в понимании невроза на Западе. В руководстве «Душевные болезни» (1914) влиятельный психиатр Суханов отмечал два важнейших сдвига в классификации душевных болезней: первый он связывал с Крепелином, чьи идеи легли в основу современных классификаций, а второй — с «новыми концепциями в учении о психоневрозах», — главным образом, теориями французского психолога Пьера Жане. Однако, как и многие его современники, в том числе и Жане и Зигмунд Фрейд, Суханов еще не мог совсем отказаться от идеи об органическом происхождении психоневрозовⓘ. В отличие от него московский психиатр В.К. Хорошко считал, что изменения в организме при травматическом неврозе могут психогенными: «Вопрос сводится к тому, признаете ли Вы психофизический параллелизм [независимость тела и души] или теорию взаимодействия», иными словами, к тому, какой философии вы придерживаетесь. Хорошко привел случай солдата К., заболевшего во время штурма Брест-Литовской крепости, когда от взрыва погибло несколько сот человек. Больной все время галлюцинировал: «Горит, горит… Господи, сколько народу погибло… И Тимоха погиб…». Ни лекарства, ни физиотерапия в течение полугода не оказали на больного никакого влияния; К. оставался невменяемым. И только когда его приехали навестить жена и брат, и брат стал подолгу рассказывать К. о жизни в родной деревне, сознание последнего просветлело, и он вскоре был выписан из больницыⓘ. «Шрапнель… не только ранит тело солдата, но и извращает его чувства, уродует его душу», — писал один из психиатров, приходя к выводу, что врач должен лечить именно эту последнююⓘ.
В тех же случаях, когда пострадавшие от шока или контузии все-таки попадали в психиатрические заведения, это не всегда оканчивалось для них благоприятно. Во-первых, диагноз «душевная болезнь» влек за собой последствия едва ли не худшие, чем сама травма, поскольку закреплялся за человеком навсегда. Люди с таким диагнозом лишались многих гражданских прав и несли несмываемую стигму в восприятии окружающих. Во-вторых, содержание и лечение психиатрических больных оставляло желать лучшего. Более того, традиционное психиатрическое лечение не всегда помогало, а иногда прямо вредило невротикам. Так, по правилам, нервнобольным полагались длительные, не менее полугода, отпуска. Однако многим солдатам, получавшим отпуск, было негде и не на что жить, так как «невротикам» пенсии не полагалось.
Психиатры и невропатологи пришли к мнению, что для невротиков полезнее отпуска кратковременные, которые не выключают человека из активной жизни. На совещании в июне 1915 г. они требовали создания специальных учреждений для невротиков в непосредственной близости от фронта, чтобы не только помочь им, но и, по возможности, вернуть их в армиюⓘ. Они также призвали внести изменения и в классификацию болезней, и в пенсионный устав, чтобы «инвалиды-невропаты» не остались без поддержки. Было предложено ввести в состав госпитальных и эвакуационных комиссий невропатолога с правом голосаⓘ. Несмотря на то, что ясности по вопросу о природе травматического невроза не было, практические нужды заставили врачей забыть теоретические разногласия и de facto признать новую категорию.
Хотя травматические невротики и им подобные были не самой многочисленной группой среди зарегистрированных больных, для психиатров они представляли наибольший интерес. Загадочным был механизм заболевания; предлагались все новые гипотетические объяснения. Не менее загадочным казалось и то, что многие больные выздоравливали при минимальном лечении, часто после одной только краткой беседы, в особенности, если пообещать им отпуск домой. Сообщалось об успешном применении к контуженным лечения, которым пользовались невротики в мирное время — водо- и электротерапии, рациональной терапии (т.е. обращенного к разуму больного убеждения), тренировки воли и выполняемых перед зеркалом упражнений на мышечный контрольⓘ. Один врач писал, что травматический невроз «легко лечится… компрессами, теплом и осторожной гальванизацией»ⓘ. Другой сообщал об успешном лечении послеконтузионной глухоты промыванием ушей в течение десяти минут, слепоты 24-часовыми компрессами на глаза, а двигательных расстройств — внушением и фарадизацией ног. Он, правда, отдавал себе отчет в том, что в основе излечения лежит внушение и самовнушение, для которого все средства хороши: и «вызов сильной эмоции, в том числе религиозной», и массаж, и электризация. По его словам, в руках умелого врача «и самые сложные аппараты для диатермии, и простая кружка Эсмарха» (т.е., клизма) становятся волшебной палочкой. Единственный метод, который он считал здесь бесполезным, был «психоанализ Фрейда»ⓘ
Некоторые российские психиатры также разделяли взгляд на невроз войны как «бегство в болезнь» и считали, что таким больным нужна, прежде всего, дисциплина. Известный своим консерватизмом Чиж, в годы войны уполномоченный Красного Креста на Западном фронте, был убежден, что травматический невроз — результат «самовнушения, аггравации, даже симуляции». Как упоминалось выше, Чиж еще раньше протестовал против таких диагнозов, как «тюремный психоз» заключенных и «революционный невроз» у населения после подавления революции. К диагнозу «травматический невроз» он также относился с недоверием. В частности, он не рекомендовал держать таких больных в госпитале дольше шести недель, задавая риторический вопрос: «что может дать больному больничное лечение, если ему приятно болеть, надеясь на вознаграждение, отпуск, отставку»? По прошествии некоторого времени, считал Чиж, такие больные должны быть отправлены в «команды выздоравливающих» со строгой военной дисциплинойⓘ.
Однако конкретные случаи такой «героической медицины», если и были, то в минимальном числе. Подавляющее большинство российских психиатров беспокоилось не о том, чтобы вернуть в строй максимальное число солдат, а скорее, боялось того, что больной воин будет ошибочно признан здоровым и послан на фронтⓘ. Хотя психиатры признавали некоторых попавших к ним солдат симулянтами, это не вызывало стойкого негативного отношения. Напротив, многие врачи призывали к самой внимательной врачебной экспертизе, чтобы при освидетельствовании перед отправкой на фронт не было совершено ошибки. Так, ветеран японской войны Шумков писал, что неоправданные подозрения в симуляции серьезно искажают действительную картину душевных болезней на войнеⓘ. Psychiatric accounts made it clear that combat conditions could affect anybody, that the brutality of war is the main cause of psychiatric casualties, and that psychic trauma deserves understanding rather than blame.
Другой врач сообщал, что «подозрения в симуляции» возникают у психиатров только из-за недостатка опыта, и призывал психиатров бороться с этим «сильнее, чем с самой симуляцией у исследуемых»ⓘ.
Даже те из российских психиатров, кто приравнивал травматический невроз к истерии и считал, что лечить его следует твердым обращением, не применял практиковавшиеся на Западе болезненные методы, прежде всего, электрошок. Объяснений этому может быть несколько. Во-первых, в России, с ее огромным народонаселением, задача вернуть заболевших солдат на фронт не казалась столь острой, поскольку всегда можно было мобилизовать свежие силы. Во-вторых, не ставилась перед врачами и цель уменьшить пенсионные расходы, так как пенсии назначались далеко не всем солдатам с диагнозом «травматический невроз», не говоря уже о диагнозах «психастения» и «истерия». В-третьих, сказывалась бедность российских психиатрических больниц, не выдерживавших сравнения с прекрасно оборудованными западными, в особенности немецкими, нервными клиниками и санаториями. В большинстве из обслуживавших армию госпиталей не было ни аппаратов для электротерапии, ни ванн. Даже в столице было всего два заведения — больница Всех Скорбящих и лечебница близ Петрограда, в Сиворицах, удовлетворявших всем современным на тот момент требованиям к лечению невротиковⓘ.
Наконец, большинство врачей сходилось в том, что число травматических неврозов относительно невелико. Эти случаи терялись в массе «настоящих» душевных болезней, которые обнаруживались в ходе все новых мобилизаций. Много больных выявлялось уже при медицинском освидетельствовании призывников или на пути в действующую армию. Как считал врач Тимофеев, поскольку хронические заболевания успевали проявиться еще в тылу, на передовой заболевания острым психозом были необычныⓘ. Тыловые больницы оказались переполнены хрониками, которые не были выявлены в мирное время и впервые представали перед глазами психиатров только во время призыва в армию. Врачи заключали, что количество обнаруженных во время войны случаев — свидетельство недостаточной психиатрической службы в мирное время. Среди учтенных душевнобольных до 30 % составляли люди с «врожденным умственным недоразвитием», чей интеллект не был приспособлен к тому, чтобы служить в армии, от 30 до 43 % приходилось на психозы, до 25 % — на эпилепсию. При таком положении вещей 4,5 % «травматических психоневрозов» просто тонули в массе только что выявленных больныхⓘ.
К этому можно добавить, что категорию «травматический невроз» использовали очень немногие из учреждений, собиравших статистические данные. Так, эта категория имелась в отчетах Статистического бюро при Союзе земств и городов и психиатрического госпиталя Красного Креста в Москве, но отсутствовала в губернских переписях душевнобольных. Наконец, в недооценке числа травматических неврозов могла сыграть роль установка на патриотизм. В начале войны немецкий генерал Пауль фон Гинденбург заявил, что в войне «победит тот, у кого нервы крепче». В мае 1915 г. влиятельный московский невропатолог Г.И. Россолимо откликнулся на это заявление статьей в «Русских ведомостях», озаглавленной «О крепких нервах и о победе». Он писал – возможно, выдавая желаемое за действительное, — что «десять месяцев войны не привели нас еще к выводу о слабости нервов в наших войсках», и сравнивал это с состоянием немецкой армии, где число душевнобольных по сравнению с мирным временем существенно увеличилосьⓘ.
Тем не менее, большинство врачей заняли благожелательную по отношению к революции позицию и приняли деятельное участие в создании новой системы медицинской помощи. В апреле 1917 г. правление Союза отечественных невропатологов и психиатров созвало в Москве конференцию врачей, на которой вновь были поставлены вопросы о «демократизации» больниц. Обсуждался, например, вопрос о «коллегиальном» управлении психиатрическими больницами: речь шла о том, что больницей должен руководить не один главный врач, а выборная коллегия из врачей, санитаров и низшего персонала. Предлагалось также передать государственные и муниципальные больницы в руки общественных учреждений и учредить при будущем ведомстве народного здравия психиатрический совет из числа врачей и общественности. Эти революционные желания осуществить не удалось: в обстановке разрухи и голода речь шла о выживании самих больниц, их пациентов и врачей, а это диктовало необходимость централизованного управления. Но когда какое-то время спустя уже большевистский Совет врачебных коллегий создал Психиатрическую комиссию и обратился к уцелевшим членам Союза психиатров с просьбой прислать своих кандидатов для работы в ней, Союз немедленно откликнулся.
Врачам импонировало в новом правительстве именно то, чего так не хватало на войне — намерение наладить организацию психиатрической помощи, создать единый орган для руководства психиатрическим делом. Участвовать в работе комиссии вызвались первые люди Союза психиатров — его председатель П.П. Кащенко, много сил положивший на собирание статистики о душевнобольных на войне, и секретарь Л.А. Прозоров. Ставший после смерти Кащенко председателем Союза психиатров П.Б. Ганнушкин крайне негативно характеризовал итоги войны. «Последние три–четыре года», — писал он, — прошли для русских общественных психиатров под флагом борьбы с различными ведомствами и центральным правительством, и в этой борьбе вплоть до начала революции победа оставалась за представителями власти, которая передала все дело психиатрической помощи оторванным от жизни и населения бюрократическим учреждениям военного ведомства и прежнего Красного Креста, не имевшим ни соответствующих традиций, ни привычных работников, ни даже учреждений»ⓘ.
Либерализм российских психиатров, их традиционно сочувственное отношение к солдатам и оппозиция властям сказались не только на их взглядах на болезнь и лечение армейских невротиков. Они имели и организационные последствия, повлияв, в конечном счете, на судьбу российской психиатрии после войны. Но это уже другая историяⓘ. Скажем здесь лишь то, что советская система психиатрической помощи создавалась организационно и идейно как ответ на запросы военного времени. В 1920 г. самостоятельная психиатрическая организация военного ведомства была уничтожена, и душевнобольные солдаты, теперь уже «красноармейцы», переданы гражданскому ведомству. К тому времени был образован Наркомат здравоохранения, и его Невро-психиатрическая подсекция стала монопольно ведать психиатрической помощью. Своей первостепенной задачей новообразованная подсекция сделала помощь «жертвам войны и революции». Фраза эта, когда-то очень эмоционально нагруженная, постепенно стала общеупотребительной, выхолостилась и превратилась в канцелярский термин. В 1920-е гг. этот термин часто встречался на страницах отчетов психиатрических учреждений, чтобы исчезнуть в начале 1930-х гг., когда говорить о «жертвах революции» стало двусмысленным и опасным. В этот период на смену «травматическому неврозу» пришли другие психиатрические категории, такие как психопатия и шизофрения.
Rodebush M.O. A Battle of nerves: Hysteria and its treatment in France during World War I. PhD thesis. University of Columbia at Berkeley, 1995; Kaufmann D. Science and cultural practice: Psychiatry in the First World War and Weimar Germany // J. of Contemporary History. Vol. 34. 1999. P. 125–144; Lerner P.F. Hysterical men: War, Neurosis, and German mental medicine, 1914–1921. PhD thesis, Columbia University, 1996; Shepard Ben. A War of nerves: Soldiers and psychiatrists, 1914–1994. London, 2000
Фридлендер Ким. Несколько аспектов shellshock’а в России 1914–1916 // Россия и Первая мировая война (Материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. C. 315–325; Асташов А.Б. Война как культурный шок: анализ психопатологического состояния русской армии в Первую мировую войну // Военно-историческая антропология. Ежегодник. 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. М., 2002. С. 268–281
Фридлендер Ким. Указ. соч; Асташов А.Б. Указ.соч
Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton, Press, 1981; Brown J.V. Professionalization and Radicalization: Russian Psychiatrists Respond to 1905 // Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russian History / Ed. H.D. Balzer. Armonk, 1996. P. 143–167; Idem. Psychiatrists and the State in Tsarist Russia // Social Control and the State, eds. Stanley Cohen and Andrew Scull. New York, 1983. P. 267–287
Brown J.V. The Professionalization of Russian Psychiatry: 1857–1922. PhD. diss., University of Pennsylvania, 1981; Hutchinson J.F. Politics and public health in revolutionary Russia, 1890–1918. Baltimore, 1990. P. 132-135
Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М., 1951. С. 363
Цит. по: Шумков Г.Е. Первые шаги психиатрии во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. Доклад в заседании Общества киевских врачей 28 октября 1906 г. Киев, 1907. С. 6
Цит. по: Фридлендер. Несколько аспектов shellshock’а. С. 316
Юдин. Очерки истории отечественной психиатрии. С. 361–362
Жукова Л.В. Проповедническая деятельность военного духовенства в Русско-японской войне // Военно-историческая антропология. 2002.С. 148–164
Хроника // Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. 1905. Т. 5. № 6. С. 1214
Шайкевич М.О. О душевных заболеваниях в связи с Японской войной (Автореферат сообщения в собрании врачей Московского военного госпиталя) // Журн. невропатологии и психиатрии имени С.С. Корсакова. 1905. Т. 5. № 1. С. 18
Хроника // Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. 1905. Т. 5. № 3–4. С. 758–759
О споре по вопросу, вызывают ли революционные события и последующая политическая реакция психические заболевания, см.: Brown J.V. Revolution and Psychosis: The Mixing of Science and Politics in Russian Psychiatric Medicine, 1905–1913 // The Russian Review. Vol. 46. 1987. P. 283–302; Engelstein Laura. The keys to happiness: Sex and the Search for Modernity in fin-de-siècle Russia. Ithaca. P. 255–264
Возражая Чижу и Бернштейну, Шайкевич писал, что даже Крепелин, хотя и опирается на устаревшие данные, «все же говорит особом содержании и окраске психозов на войне». Шайкевич М.О. Еще о психозах в войсках // Современная психиатрия. 1913. № 10. С. 794
Хроника // Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. 1905. Т. 5. Кн. 1. С. 19
Хроника //Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. 1904. Т. 4. Кн. 4. С. 771
Цит. по: Мак-Ки Артур. Сухой закон в годы Первой мировой войны: причины, концепция и последствия введения сухого закона в России. 1914–1917 гг. // Россия и Первая мировая война. С. 152
По мнению уполномоченного Красного Креста на Западном фронте А.В. Тимофеева. Хроника // Психиатрическая газ. 1915. № 11. С. 177
Полной статистики психических заболеваний в Первую мировую войну не было. По некоторым данным, на 1 апреля 1915 г. в 48 психиатрических больницах (около половины существовавших в России заведений этого типа) было зарегистрировано 5 833 «военных» случая. По другим сведениям, на ноябрь 1915 г. в 68 больниц (примерно три четверти от общего их числа) с начала войны поступило 12 185 только военнослужащих, не считая беженцев, военнопленных и других категорий. См.: Биншток В.И., Каминский Г.С. Народное питание и народное здравие в войну 1914–1918 гг. Л., 1929. С. 61–62
Фельцман О.Б. К вопросу о психозах военного времени (1914). Реферат А. Панафидиной // Психиатрическая газ. 1915. № 11. С. 174
Суханов. Материалы. С. 205
Menning B.W. Bayonets before bullets: The Imperial Russian Army, 1861–1914. Bloomington, 1992. P. 170–190
Вырубов Н.А. Контузионный невроз и психоневроз. Клиническая картина, течение и патогенез. М., 1915. С. 4–8
Шумков Г.Е. Первые шаги психиатрии в Русско-японскую войну / доклад на заседании Временного медицинского общества на Дальнем Востоке 31 июля 1904 г. Цит. по: Юдин. Очерки истории отечественной психиатрии. С. 361
Озерецкий А.И. «Неврастенический психоз» на Русско-японской войне // Обозрение психиатрии. 1906. № 7. С. 524–525; Автократов П.М. Призрение, лечение и эвакуация душевнобольных во время Русско-японской войны в 1904–1905 гг. // Обозрение психиатрии. 1906. № 10. С. 665–668. № 11. С. 721–741
Awtokratow P.M. Die Geisteskranken im Russischen Heere im Russisch-japanischen Kriege // Allgemeine Zs. für Psychiatrie. 1907. Bd. 64. P. 286–319; Merskey H. Post-traumatic stress disorder and shell shock // A History of clinical psychiatry / Ed. G. Berrios and R. Porter. London, 1995. P. 491
Сегалов Т.Е. К вопросу о сущности контузий современными артиллерийскими снарядами (Morbus decompressionis) // Современная психиатрия. 1915. № 3. С. 103–117; Прозоров Л.А. К вопросу о контузии. Историческая справка // Современная психиатрия. 1917. № 3–6. С. 172–174
Сегалов Т.Е. К вопросу о сущности контузий современными артиллерийскими снарядами (Morbus decompressionis). С. 103–117; Прозоров Л.А. К вопросу о контузии. С. 172–174
Юдин. Очерки… C. 365
Суханов С.А. Душевные болезни. Руководство по частной психопатологии для врачей, юристов и учащихся. СПб., 1914. С. 257
Хорошко В.К. О душевных расстройствах вследствие физического и психического потрясения на войне (К учению о травматических психозах в действующей армии) // Психиатрическая газета. 1916. № 1. С. 3–10
Там же. C. 87
Хорошко В.К. Психиатрические впечатления и наблюдения в районе действующей армии // Психиатрическая газ. 1915. № 16. С. 381; Совещание по призрению душевно-больных и нервно-больных воинов. С. 209, 212; Тимофеев А.В. Где заболевают душевной болезнью воинские чины действующей армии? // Психиатрическая газ. 1915. № 16. С. 261–262
Вопрос о психастениках задал Н.А. Сокальский на Совещании по призрению душевно-больных и нервно-больных воинов в Петроградской области (25–27 июня 1915 г.). См.: Психиатрическая газета. 1915. № 13. С. 215. По свидетельству некоторых психиатров, в предыдущую войну «психоневрозы» регистрировались как душевные заболевания. Это косвенно доказывает статья ветерана Русско-японской войны, психиатра Шумкова, в которой он сожалел, что в настоящую войну «нервно-больные не находят ни призрения, ни сочувствия ни у врачей, ни у общества». См.: Хроника // Психиатрическая газ. 1915. № 20. С. 337; Шумков Г.Е. Нервно-больные воины. Реферат статьи // Психиатрическая газета. 1915. № 16. С. 278
Совещание по призрению душевно-больных и нервно-больных воинов. С. 209–210
Там же. С. 212, 217
Яновский В.В. Два случая torticollis spastica травматического происхождения // Психиатрическая газ. 1915. № 2. С. 31–33
Ротштейн И.Д. К казуистике так называемых контузий военного времени и о их лечении. Реферат статьи // Психиатрическая газ. 1915. № 23. С. 385
Аринштейн Л.С. Невропатологические наблюдения над контуженными // Психиатрическая газ. 1915. № 6. С. 85–88
Давиденко С. Случай развившегося во время сражения истерического психоза // Психиатрическая газ. 1916. № 11. С. 211–213
Brunner. Psychiatry, psychoanalysis, and politics; Lerner. Rationalizing the therapeutic arsenal
Отчет уполномоченного Красного Креста Киевского района по рассеиванию душевнобольных воинов профессора В.Ф. Чижа за 1916 год // Психиатрическая газ. 1917. № 4. С. 103–104
Хорошко. Психиатрические впечатления… С. 380–381
Шумков Г.Е. По вопросу о «числе» душевнобольных на войне // Психиатрическая газ. 1915. № 22. С. 363–366
Панский А. К вопросу о психоневрозе, как последствии контузии и боевой обстановки (по личным наблюдениям). Реферат А. Ильина // Психиатрическая газ. 1916. № 14. С. 288–289
Т.е. наличие электротерапии и ванн и загородное расположение. См.: Кащенко П.П. Об организации помощи душевнобольным воинам и о деятельности четырех петроградских госпиталей для душевнобольных воинов // Психиатрическая газ. 1915. № 13. С. 214
Тимофеев. Где заболевают…С. 262
Кащенко П.П. Некоторые данные из пробной разработки сведений о душевнобольных воинах, произведенным сравнительным статистическо-психиатрическим бюро Земского и Городского союзов // Психиатрическая газ. 1916. № 18. С. 377–381
Хроника // Психиатрическая газ. 1915. № 11. С. 178
Санборн Дж. Беспорядки среди призывников в 1914 г. и вопрос о русской нации: новый взгляд на проблему // Россия и Первая мировая война. С. 202–215
Смирнов Н.Н. Война и российская интеллигенция // Россия и Первая мировая война. С. 257–270
Отчет уполномоченного Красного Креста. С. 104
Хроника // Современная психиатрия. 1907. № 10. С. 383
Конференция врачей психиатров и невропатологов, созванных Правлением Союза в Москве 10–12 апреля 1917 г. // Современная психиатрия. 1917. № 3–6. С. 195–196
Цит. по: Прозоров Л.А. П.Б. Ганнушкин и общественная психиатрия // Памяти П.Б. Ганнушкина. М., 1934. С. 30
Я пишу о ней в своей статье «Война и ее влияние на организацию психиатрической помощи в Советской России» в готовящемся к изданию англоязычном сборнике по истории советской медицины
