Ирина Сироткина
Техники тела и городская повседневность
Статья написана по материалам одноименного доклада И. Сироткиной на конферецнии Музея Москвы и сдана в печать. Публикуется как препринт.
Аннотация
Статья посвящена тому, как в результате урбанизации измененяются «техники тела» (М. Мосс) или «двигательная культура» (А.К. Гастев) людей. Рассматривается предпринятая в 1920-е годы попытка создать «массовые танцы», которые больше бы подходили советским гражданам, чем пляски крестьян или салонные танцы буржуазии. И трудовые установки, и новый массовый танец предназначались для того, чтобы сформировать человека-коллективиста, частицы «трудовой массы».
Ключевые слова: техники тела, городская повседневность, двигательная культура, массовые советские танцы
Ключевые слова: техники тела, городская повседневность, двигательная культура, массовые советские танцы
Город – это целый образ жизни, особая, городская повседневность. Она в немалой степени состоит из бытовых привычек людей, которые антрополог Марсель Мосс назвал техниками тела. Техники тела – устойчивые способы сидеть, стоять, ходить, есть, спать, приветствовать друг друга, и т.п. Техники тела в разных культурах различны – кто-то сидит на стуле, кто-то накорточках, кто-то носит младенца на груди, кто-то возит в коляске... Они могут создаваться и уходить, а на их место возникают новые. Мосс сам приводил в пример появление нового стиля плавания – кроля, которым он так и не овладел и продолжал плавать брассом, да еще (шутит он) и заглатывая при этом воду и отплевываясь, как колесный пароход [Мосс 1934/2011].
Первые послереволюционные десятилетия кардинально изменили телесные привычки жителей бывшей Российской империи. Миллионы вчерашних солдат и крестьян перебарлись в города, образовалась гигантская армия индустриальных рабочих. Фабрика завод, по мысли деятеля Пролеткульта Алексея Гастева (рис. 1), должны были воспитать новую «двигательную культуру» [Гастев 1925]. Трудовые навыки, техники тела крестьян, сформированные тысячелетним укладом, в городе не годились и считались «отсталыми».
Первые послереволюционные десятилетия кардинально изменили телесные привычки жителей бывшей Российской империи. Миллионы вчерашних солдат и крестьян перебарлись в города, образовалась гигантская армия индустриальных рабочих. Фабрика завод, по мысли деятеля Пролеткульта Алексея Гастева (рис. 1), должны были воспитать новую «двигательную культуру» [Гастев 1925]. Трудовые навыки, техники тела крестьян, сформированные тысячелетним укладом, в городе не годились и считались «отсталыми».
Рис. 1. А.К. Гастев. Циклография рабочего удара. Нач. 1920-х годов
Вопрос о смене техник тела у советского человека подняла социолог Наталья Козлова. В автобиографиях и воспоминаниях горожан 1930–1940-х годов встречаются свидетельства того, насколько глубоко многим «бывшим» (дворянам, крестьянам, священникам) пришлось изменить свою жизнь. Вплоть до телесных привычек. И часто – с угрозой для жизни: «Их превращали различными способами, главным образом через „запись на теле“: меняли жизненный ритм, приучали к новым типам подчинения. Этой цели служили и „макаренковская“ система воспитания, и карточное распределение, и милитаризация гражданской жизни, и новые массовые праздники, слагавшие орнаменты из человеческих тел» [Козлова 1996: 124]. «Пролетариат был социальным артефактом, – иронизирует исследовательница, – но диктатура от его имени была „физической реальностью“. Неподдающихся выталкивали в пространства ниже общества: лагерь, скитания, голод и смерть» (там же). Поэтому «бывшие» должны были тщательно прятать свое прошлое, испытывая чувство вины за то, что в своей стране они «чужие», «чуждые» пролетариату. Цитируя Козлову, антрополог Светлана Адоньева комментирует: «Каждый знал это о себе и хранил, как свою постыдную тайну, меняя свое тело и его привычки, чтобы не быть раскрытым» [Адоньева 2017: 198–199].
Так случилось и в семье моего отца. О своем «благородном» происхождении, из дворян, Евгений Георгиевич Сироткин (1934–2000) узнал, только когда ему исполнилось тридцать лет. До этого, то есть до конца сталинизма, родные тщательно это от него скрывали. Чтобы приобщиться новой советской телесности, в юности отец занимался спортивной ходьбой, участвовал в соревнованиях, даже занимал призовые места (рис. 2). Парадоксальным образом, его подтянутое, атлетическое тело стало напоминать отменную выправку его деда – дворянина, офицера царской армии. К счастью, в середине 1950-х годов тренированное тело уже ни у кого не ассоциировалось с царским режимом.
Так случилось и в семье моего отца. О своем «благородном» происхождении, из дворян, Евгений Георгиевич Сироткин (1934–2000) узнал, только когда ему исполнилось тридцать лет. До этого, то есть до конца сталинизма, родные тщательно это от него скрывали. Чтобы приобщиться новой советской телесности, в юности отец занимался спортивной ходьбой, участвовал в соревнованиях, даже занимал призовые места (рис. 2). Парадоксальным образом, его подтянутое, атлетическое тело стало напоминать отменную выправку его деда – дворянина, офицера царской армии. К счастью, в середине 1950-х годов тренированное тело уже ни у кого не ассоциировалось с царским режимом.
Рис. 2. Е.Г. Сироткин (справа) на соревнованиях по спортивной ходьбе. Москва, 1954 г.
Философ Мишель де Серто считал телесные привычки и навыки важной частью понятия «повседневность». Продолжая его мысль, Светлана Адоньева еще более категорична: если что-то, какой-то новый способ действия, не вошел в тело, не укоренился в виде бытовой привычки, то его «повседневностью» назвать нельзя [Адоньева и др. 2017]. До того, как в эпоху модерна в России не перемешались все сословия, у каждого из них имелись собственные способы не только работать или отдыхать, но и стоять, ходить, танцевать. Вместе с коллегами-антропологами, Адоньева изучает техники тела русского крестьянства. На одной из старых фотографий, где женщины сидят в поле в необычной для горожанина позе: с прямой спиной, вытянув ноги перед собой. Горожанам, привыкшим опираться на спинку стула или кресла, долго в такой позе не удержаться, а вот крестьянки сидят спокойно, расслабленно, отдыхая. Их спина не устает, по-видимому, потому, что сформирована сиденьем не на стульях, а на лавках и укреплена тяжелым физическим трудом, включая косьбу (которая особено развивает крупные мышцы спину). Горожанки сидели бы по-другому: согнув и подобрав под себя ноги [Адоньева и др. 2017, с. 43-44].
Возможно, это дань тому, что антропологи называют «престижными» техниками тела – когда в данном сословии отдается предпочтение тому, а не иному способу вести себя, держаться. В высших сословиях признаком аристократизма и хорошего воспитания считалась осанка, выправка, или «апломб». Для женщины из высшего сословия, скорее всего, считалось более приличным сидеть, не выставляя вперед, а поджав под себя ноги, – это вопрос для исследования. Важно, что у крестьян были собственные техники тела, в деревне высоко эффективные, и что при переезде в город этим техникам предстояло исчезнуть или кардинально измениться. При этом не стоит обманываться «техническим» звучанием термина «техники тела». Речь идет не просто с способах что-то делать, а о целых укладах или мирах, от которых эти способы неотделимы.
Возможно, это дань тому, что антропологи называют «престижными» техниками тела – когда в данном сословии отдается предпочтение тому, а не иному способу вести себя, держаться. В высших сословиях признаком аристократизма и хорошего воспитания считалась осанка, выправка, или «апломб». Для женщины из высшего сословия, скорее всего, считалось более приличным сидеть, не выставляя вперед, а поджав под себя ноги, – это вопрос для исследования. Важно, что у крестьян были собственные техники тела, в деревне высоко эффективные, и что при переезде в город этим техникам предстояло исчезнуть или кардинально измениться. При этом не стоит обманываться «техническим» звучанием термина «техники тела». Речь идет не просто с способах что-то делать, а о целых укладах или мирах, от которых эти способы неотделимы.
Техники городского тела
При переезде из деревни в город происходило «обнуление» прежних техник тела, прошлого трудового опыта. Это походило на то, как авангардисты вроде Казимира Малевича «обнуляли» старое искусство. Гастев поставил задачу быстро обучить массу вчерашних крестьян, солдат, пауперов и беспризорников, которых привели в город революции и войны. Эти группы считались «некультурными» по определению, а их прошлый опыт игнорировался. Им предстояло, по выражению Гастева, сделать прививку новой двигательной культуры – подобно тому, как делает вакцинацию от болезни врач. К «медицинской» метафоре добавилась «колонизаторская». Гастев считал деревню «сплошной нетронутой целиной» и призывал «идти в деревню как революционные колонизаторы»:
Устройство кузницы, наладка починки инвентаря, правка орудий и инструментов, железная скрепа в деревянном оборудовании, распланировка огорода и тысячи мелких, но показательных дел—вот программа монтажа. Еще доказательнее и поучительнее для крестьянина будут работы по насадке
КУЛЬТУРЫ В ЦЕЛИНЕ,
на пустых, брошенных или отбившихся от рук местах [Гастев 1924: 37–38].
На пустых телах крестьян, как на tabula rasa, культуртрегеры пролетариата должны были вписать свои знаки.
Чем Гастеву не угодили, например, трудовые движения деревенского кузнеца? (рис. 3) Ведь его удар молотом по наковальне очень похож на рубку молотком по зубилу, одному из первых рабочих движений, рационализацией которого занялись в ЦИТе. Кузнец – кустарь, работает один или с помощником, перенимает ремесло у отца или наставника, имеет свои индивидуальные приемы и сам распоряжается своим временем и силами. За ним – не только трудовой опыт, но и мощный деревенский уклад, и самосознание человека, укорененного в традиции.
Устройство кузницы, наладка починки инвентаря, правка орудий и инструментов, железная скрепа в деревянном оборудовании, распланировка огорода и тысячи мелких, но показательных дел—вот программа монтажа. Еще доказательнее и поучительнее для крестьянина будут работы по насадке
КУЛЬТУРЫ В ЦЕЛИНЕ,
на пустых, брошенных или отбившихся от рук местах [Гастев 1924: 37–38].
На пустых телах крестьян, как на tabula rasa, культуртрегеры пролетариата должны были вписать свои знаки.
Чем Гастеву не угодили, например, трудовые движения деревенского кузнеца? (рис. 3) Ведь его удар молотом по наковальне очень похож на рубку молотком по зубилу, одному из первых рабочих движений, рационализацией которого занялись в ЦИТе. Кузнец – кустарь, работает один или с помощником, перенимает ремесло у отца или наставника, имеет свои индивидуальные приемы и сам распоряжается своим временем и силами. За ним – не только трудовой опыт, но и мощный деревенский уклад, и самосознание человека, укорененного в традиции.
Рис. 3. Кузница, начало ХХ века.
Рабочий на заводе получает силу не от традиции, а, прежде всего, от организации и массы. Для этого рабочие операции нужно унифицировать, подчинить одному стандарту, убрав из них индивидуальность, которая проявляется и телесно: почерк, походка и другие движения каждого человека индивидуальны. Зато от массы, где каждый действует отдинаково и в одном ритме с другими, исходит почти сверхъестественная сила, способная испугать или, наоброт, воодушевить. Одним из первых об этом написал в известном эссе немецкий философ Зигфрид Кракауэр. В армии, на физкультурном параде, на заводе тела людей, утвержает он, складываются в «орнамент масс»: «Не народ – фигуры, образуемые им, сотканы не из воздуха, а непременно вырастают из общности. <…> Что до тех, кто откололся от коллектива и осознает себя отдельной личностью с собственной душой, то такие люди обнаружат свою несостоятельность в формировании новых конфигураций» [Кракауэр 2019: 42]. На фотографиях ЦИТа можно видеть, как построенные рядами рабочие одинаково бьют молотками по зубилу или занимаются во время перерыва гимнастикой (рис. 4).
Рис. 4. Производственная гимнастика в Центральном институте труда, сер. 1920-х годов
Философ Борис Гройс считал проект создания нового советского человека проектом эстетическим – самым впечатлящим Gesamtkunstwerk, тотальным произведением искусства. Сейчас мы бы назвали это «дизайном» – включая дизайн масс. «Проблема, – пишет Гройс, – состояла не в том, как создавать искусство, которое нравится или не нравится элите или массам, а в том, как создать массы, которым нравится хорошее, то есть авангардное, искусство» [Гройс 1987/ 2013: 10]. Большая роль в «дизайне масс» отводилась танцу. Возможно, именно танец – а именно, кордебалет или построенные в ряды girls мюзик-холла – и стал моделью рационального дизайна масс. Вспоминая «девушек Тиллера» из мюзик-холла, Кракауэр пишет: «Ножки девчонок Тиллера – все равно что руки рабочих на фабрике. Помимо мануальной отдачи, идет проверка и на психотехническую профпригодность душевных качеств. Орнамент массы – это эстетические отражение рациональности, какую исповедует господствующая экономическая система» [Кракауэр 2019: 44].
Такой танец резко отличался от деревенского гулянья. По большим церковным праздникам парни и девушки собираются в специально нанятой для этих целей избе. Гармонист берет в руки гармошку и начинает наигрывать русскую, за этим следует кадриль и другие танцы, затем – игры. Стороннему человеку гулянье казалось верхом хаоса и неорганизованности. В середине 1920-х годов наблюдатель из города, В.А. Мурин, пишет: «Сказать что-либо утешительное про эти пляски нельзя. Стоит невообразимый шум, сквозь который с трудом прорываются звуки гармошки; последняя в разгар пляски перестает играть свою организующую роль и играет скорее для удовольствия самого гармониста» [Мурин 1926: 67–68]. За «русской» следуют привезенные из города танцы под гармошку, включая кадриль. За ними – «проходные», исполняемые под пение, когда два парня или две девушки ходят вдоль избы, поют песни и частушки. Парни и девушки при этом «бессчетно целуются... поводов к поцелуям бесконечно много», комментирует Мурин. Заканчивается плясовая часть излюбленной игрой-хороводом «Мятелица», под аккомпанемент «Барыни» или другого плясового мотива. Участники начинают ходить «вьюна», то есть цепочкой, описывая разные фигуры. Увлеченный «Мятелицей», комментатор умолкает: «Описать подробно суть игры, чтобы дать читателю <…> представить ее в своем воображении — нет возможности» [Мурин 1926: 79]. Нет возможности и утверждать, что Мурин точно понял, что вокруг него происходило. Отношение его к гулянью явно критическое – кроме возмутившей его эротики, он отмечает «негигиеничность» гулянья и потенциальный вред для здоровья: «почти всякий раз после таких гулянок один или даже несколько человек схватывают воспаление легких или другую болезнь», выйдя из избы на мороз.
Но более всего наблюдателя из города беспокоит то, что деревенская молодежь попадает под влияние «городского мещанства». Если в начале 1920-х годов, пишет он, далеко не каждая деревенская девушка умела танцевать краковяк или польку, то в 1925 году в деревне уже танцуют танго, падекатр, этранж и пр. «Это даже не танцы, это механически заученные движения ногами: лишь бы выходило сколько-нибудь похоже на танец – и ладно!» [Мурин 1926: 82–83]. Пагубное влияние города, жалуется Мурин, не ограничивается «косметикой и пошлыми танцами», а распространяется на язык и манеры. Девушка обогащает свой оборот «модными благородными» выражениями, вроде «мерси», «пардон», «симпатичный», и проч. О сарафане она уже имеет смутное представление: сарафан заменили городские фасоны... Городские вечеринки с фокстротом и танго, а также классы, где обучали модным танцам, не могли быть образцом для развлечений советских граждан (вместо «развлечений» скоро стали использовать бюрократическое словечко «досуг»). Советские врачи, гигиенисты и прочие морализаторы утверждали, что западные танцы – канал, по которому «протекает к нам чужое, вредное, отравляющее, разрушающее». Они, по словам доктора Кагана, «калечат крестьянских и рабочих ребят, неизбежно отрывая их, в конце концов, от всякой общественной жизни» [Каган 1930: 81].
Между Сциллой деревенского гулянья и Харибдой буржуазных, мещанских танцев выход был один – создание новых танцев для нового советского человека. Деятель Всесоюзного совета по физической культуре, Николай Подвойский, не полагаясь на «широкую инициативу», взялся организовать досуг горожан. Он предлагал свой собственный сценарий празднования, включавший «и г р ы — для курсантов отобраны, главным образом, с таким расчетом, чтобы они настраивали эмационально, так как бодрое настроение является первым условием активности в деле проведения, массового игрового действия. Т а н ц ы не парами, а общие и совместные, содействуют закреплению настроения массы, как целого» [Массовое действо 1927: 8–9].
Такой танец резко отличался от деревенского гулянья. По большим церковным праздникам парни и девушки собираются в специально нанятой для этих целей избе. Гармонист берет в руки гармошку и начинает наигрывать русскую, за этим следует кадриль и другие танцы, затем – игры. Стороннему человеку гулянье казалось верхом хаоса и неорганизованности. В середине 1920-х годов наблюдатель из города, В.А. Мурин, пишет: «Сказать что-либо утешительное про эти пляски нельзя. Стоит невообразимый шум, сквозь который с трудом прорываются звуки гармошки; последняя в разгар пляски перестает играть свою организующую роль и играет скорее для удовольствия самого гармониста» [Мурин 1926: 67–68]. За «русской» следуют привезенные из города танцы под гармошку, включая кадриль. За ними – «проходные», исполняемые под пение, когда два парня или две девушки ходят вдоль избы, поют песни и частушки. Парни и девушки при этом «бессчетно целуются... поводов к поцелуям бесконечно много», комментирует Мурин. Заканчивается плясовая часть излюбленной игрой-хороводом «Мятелица», под аккомпанемент «Барыни» или другого плясового мотива. Участники начинают ходить «вьюна», то есть цепочкой, описывая разные фигуры. Увлеченный «Мятелицей», комментатор умолкает: «Описать подробно суть игры, чтобы дать читателю <…> представить ее в своем воображении — нет возможности» [Мурин 1926: 79]. Нет возможности и утверждать, что Мурин точно понял, что вокруг него происходило. Отношение его к гулянью явно критическое – кроме возмутившей его эротики, он отмечает «негигиеничность» гулянья и потенциальный вред для здоровья: «почти всякий раз после таких гулянок один или даже несколько человек схватывают воспаление легких или другую болезнь», выйдя из избы на мороз.
Но более всего наблюдателя из города беспокоит то, что деревенская молодежь попадает под влияние «городского мещанства». Если в начале 1920-х годов, пишет он, далеко не каждая деревенская девушка умела танцевать краковяк или польку, то в 1925 году в деревне уже танцуют танго, падекатр, этранж и пр. «Это даже не танцы, это механически заученные движения ногами: лишь бы выходило сколько-нибудь похоже на танец – и ладно!» [Мурин 1926: 82–83]. Пагубное влияние города, жалуется Мурин, не ограничивается «косметикой и пошлыми танцами», а распространяется на язык и манеры. Девушка обогащает свой оборот «модными благородными» выражениями, вроде «мерси», «пардон», «симпатичный», и проч. О сарафане она уже имеет смутное представление: сарафан заменили городские фасоны... Городские вечеринки с фокстротом и танго, а также классы, где обучали модным танцам, не могли быть образцом для развлечений советских граждан (вместо «развлечений» скоро стали использовать бюрократическое словечко «досуг»). Советские врачи, гигиенисты и прочие морализаторы утверждали, что западные танцы – канал, по которому «протекает к нам чужое, вредное, отравляющее, разрушающее». Они, по словам доктора Кагана, «калечат крестьянских и рабочих ребят, неизбежно отрывая их, в конце концов, от всякой общественной жизни» [Каган 1930: 81].
Между Сциллой деревенского гулянья и Харибдой буржуазных, мещанских танцев выход был один – создание новых танцев для нового советского человека. Деятель Всесоюзного совета по физической культуре, Николай Подвойский, не полагаясь на «широкую инициативу», взялся организовать досуг горожан. Он предлагал свой собственный сценарий празднования, включавший «и г р ы — для курсантов отобраны, главным образом, с таким расчетом, чтобы они настраивали эмационально, так как бодрое настроение является первым условием активности в деле проведения, массового игрового действия. Т а н ц ы не парами, а общие и совместные, содействуют закреплению настроения массы, как целого» [Массовое действо 1927: 8–9].
Рис. 5. Массовое действо «Всемирный Октябрь». Москва, Ленинские горы, 1928 г.
В отличие от распорядителей городских балов или заводил на деревенских гуляньях, советских организаторов заботили не отдельные шаги, а складывающаяся в целом картина – «орнамент масс». На Подвойского, например, сильнейшее впечатление произвел массовый праздник в честь II конгресса Коминтерна на Московском ипподроме: «масса действующих лиц, исполняющих различные упражнения, без всякого видимого руководства». «Это было нечто мистическое, сверхестественное», делился Подвойский. Для этого недостаточно просто собрать на поле большое число людей. Напротив, «потребовалось очень много усилий, чтобы согласовать движения этой массы, дать им известную закругленность и законченность» [РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 2922. Л. 13]. Массовое действо тем и отличается от толпы, что ему предшествует подготовка и режиссура. Присутствовавший на празднике нарком просвещения А.В. Луначарский подтверждал, что «всякий парад есть уже спектакль» и что «для должного и умелого устройства и проведения празднеств нужен <…> профессионал-режиссер и постановщик», который бы умел «поставить празднество так, чтобы оно производило стройное, организованное и величественное зрелище» [РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 2922. Л. 16]. Идеал же такой организации – вымуштрованная армия. В результате войн, революций, вооруженных конфликтов, через которые в начале ХХ в. прошла наша страна, моделью коллективного тела сделался военный строй. В советских физкультпарадах групповое тело, corps de ballet, поглотило тело индивидуальное (рис. 6).
Рис. 6. Физкультурный парад на Красной площади, кон. 1940-х – нач. 1950-х годов
Движения «массового танца» все меньше напоминали народную, деревенскую пляску, походя на физкультурные, атлетические: подтянутое, напряженное тело, выпрямленные руки и ноги, шаги, выполнявшиеся по команде, отсутствие импровизации... Массовые празднества устраивались с целью пропаганды, для воплощения брались самые невероятные темы и сюжеты, как, например, «агро-инсценировка “Смерть засухе”» или пляска «Ликбезная» (от – «ликвидация безграмотности») [Дмитриевич 1925; Бурцева 1929а]. Массовыми тиражами выходили руководства по проведению деревенских гуляний, вечеринок в рабочих клубах, танцевальных вечеров в парках, массовых игр и развлечений для детей [Массовые и бальные танцы 1936; Бурцева 1929б]. Возникли, наконец, целые профессии – «массовик-затейник» и «режиссер массовых зрелищ», а также курсы подготовки к ним (рис. 7 и 8).
Рис. 7. Танцы с массовиком-затейником, кон. 1920-х – нач. 1930-х годов
Рис. 8. Массовый танец, кон. 1920-х — нач. 1930-х годов
Несмотря на все усилия по созданию двигательной культуры советского человека, танцы по инструкции существовали только в регламентированном публичном пространстве – в пионерских лагерях, во время советских праздников. В личном пространстве, на домашних вечеринках, да и на танцплощадках в парках, после окончания «официальной части», по-прежнему танцевали фокстрот и вальс – парные танцы, раздолье для индивидуального выражения и эротики [Сироткина 2019].
Двигательная культура советских людей действительно изменилась, но не совсем так, как это планировали культуртрегеры вроде Гастева или Подвойского. Гораздо больше, чем командами и инструкциями, новая телесность формировалась повседневными городскими практиками: другим жильем и асфальтированными дорогами, новыми машинами и инструментами, спортом, городской музыкой и танцами. Итогом этих практик часто становились не эстетически оформленный «орнамент масс», а аскетичный советский быт. Его рутина лишь иногда нарушалась официальным искусством соцреализмом, «художественной самодеятельностью» [Сокольская 1999], а также личным творчеством самых обычных людей и искусством андерграунда.
Техники тела и сейчас продолжают меняться, возникают новые, подсказанные городским ландшафтом: хип-хоп на Арбате, самокаты на расширившихся тротуарах, «финская ходьба» в парках... Двигательная культура не стоит на месте, она постоянно меняется – теперь уже вместе с городской повседневностью.
Двигательная культура советских людей действительно изменилась, но не совсем так, как это планировали культуртрегеры вроде Гастева или Подвойского. Гораздо больше, чем командами и инструкциями, новая телесность формировалась повседневными городскими практиками: другим жильем и асфальтированными дорогами, новыми машинами и инструментами, спортом, городской музыкой и танцами. Итогом этих практик часто становились не эстетически оформленный «орнамент масс», а аскетичный советский быт. Его рутина лишь иногда нарушалась официальным искусством соцреализмом, «художественной самодеятельностью» [Сокольская 1999], а также личным творчеством самых обычных людей и искусством андерграунда.
Техники тела и сейчас продолжают меняться, возникают новые, подсказанные городским ландшафтом: хип-хоп на Арбате, самокаты на расширившихся тротуарах, «финская ходьба» в парках... Двигательная культура не стоит на месте, она постоянно меняется – теперь уже вместе с городской повседневностью.
Библиография
Архивные документы:
[РГАЛИ] – Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 998 (Вс.Э. Мейерхольд). Оп. 1. Ед. хр. 2922. Л. 12–16.
____________________
[Адоньева 2017] – Адоньева С.Б. Шукшин документальный: техники тела и жизненные миры // Воспоминания о Шукшине. М.: Фонд «Формула успеха» им. В. М. Шукшина, 2017. С. 194–198.
[Адоньева и др. 2017] – Адоньева С.Б., Вечеслова И.С., Мариничева Ю.Ю., Петрова (Матвиевская) Л.Ф. Первичные знаки / Назначенная реальность. СПб.: Пропповский центр, 2017.
[Бурцева 1929а] – Бурцева М.Е. Массовые пляски хороводные для клубных вечеров, экскурсий и прогулок. Харьков: Вестник физ. культуры, 1929б.
[Бурцева 1929б] – Бурцева М.Е. Массовые летние пляски детей школьного возраста // Игры, спортивные развлечения и пляски на летней площадке. Вып. 2-й. М.: Наркомпрос–Госиздат, 1929а. С. 48–56.
[Гастев 1924а] – Гастев А.К. Новая культурная установка. Сер.: «Орга-библиотека ЦИТ», № 3, изд. 2-е. М.: ВЦСПС–ЦИТ, 1924.
[Гастев 1925] – Гастев А.К. Двигательная культура (на основе методики ЦИТ) // Организация труда. 1925. № 6. С. 12–13.
[Гройс 1987/2013] – Гройс Б. Предисловие к американскому изданию // Gesamtkunstwerk Сталин. 1987. М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. С. 7–18.
[Дмитриевич 1925] – Дмитриевич Д.Д. Смерть засухе : Агро-инсценировка. Опыт массового действа под открытым небом с пением, плясками, хоровой декламацией и световыми эффектами. Ростов н/Д ; Краснодар: Буревестник, 1925.
[Каган 1930] – Каган А.Г. Молодежь после гудка. М.; Л.: Молодая гвардия, 1930.
[Козлова 1996] – Козлова Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М.: Ин-т философии РАН, 1996.
[Кракауэр 2019] – Кракауэр З. Орнамент массы. Веймарские эссе. Пер. с нем. под ред. Н. Федоровой. М.: Ад Маргинем Пресс, 2019.
[Массовое действо 1929] – Массовое действо. Сценические игры. Всемирный Октябрь, поставленный на 1-й Всесоюзной Спартакиаде, и другие сценические игры / под ред. Н.И. Подвойского. М.: Теакинопечать, 1929.
[Массовые и бальные танцы 1936] – Массовые и бальные танцы. Науч.-метод. центр ЦПКиО им. М. Горького. М., 1936.
[Мосс 2011] – Мосс М. Техники тела (1934) // Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии / Сост., пер. с фр. А.Б. Гофмана. М.: КДУ, 2011. С. 304–326.
[Мурин 1927] – Мурин В.А. Быт и нравы деревенской молодежи. М. Новая Москва, 1926.
[Сироткина 2019] – Сироткина И.Е. Пляска по инструкции: создание «советского массового танца» в 1920-е годы // Вестник Пермского университета. История. 2019 1(44): 153–164.
[Сокольская 1999] – Сокольская А. Л. Пластика и танец в самодеятельном художественном творчества // Самодеятельное художественное творчество в СССР. Очерки истории. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 356–399.
[РГАЛИ] – Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 998 (Вс.Э. Мейерхольд). Оп. 1. Ед. хр. 2922. Л. 12–16.
____________________
[Адоньева 2017] – Адоньева С.Б. Шукшин документальный: техники тела и жизненные миры // Воспоминания о Шукшине. М.: Фонд «Формула успеха» им. В. М. Шукшина, 2017. С. 194–198.
[Адоньева и др. 2017] – Адоньева С.Б., Вечеслова И.С., Мариничева Ю.Ю., Петрова (Матвиевская) Л.Ф. Первичные знаки / Назначенная реальность. СПб.: Пропповский центр, 2017.
[Бурцева 1929а] – Бурцева М.Е. Массовые пляски хороводные для клубных вечеров, экскурсий и прогулок. Харьков: Вестник физ. культуры, 1929б.
[Бурцева 1929б] – Бурцева М.Е. Массовые летние пляски детей школьного возраста // Игры, спортивные развлечения и пляски на летней площадке. Вып. 2-й. М.: Наркомпрос–Госиздат, 1929а. С. 48–56.
[Гастев 1924а] – Гастев А.К. Новая культурная установка. Сер.: «Орга-библиотека ЦИТ», № 3, изд. 2-е. М.: ВЦСПС–ЦИТ, 1924.
[Гастев 1925] – Гастев А.К. Двигательная культура (на основе методики ЦИТ) // Организация труда. 1925. № 6. С. 12–13.
[Гройс 1987/2013] – Гройс Б. Предисловие к американскому изданию // Gesamtkunstwerk Сталин. 1987. М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. С. 7–18.
[Дмитриевич 1925] – Дмитриевич Д.Д. Смерть засухе : Агро-инсценировка. Опыт массового действа под открытым небом с пением, плясками, хоровой декламацией и световыми эффектами. Ростов н/Д ; Краснодар: Буревестник, 1925.
[Каган 1930] – Каган А.Г. Молодежь после гудка. М.; Л.: Молодая гвардия, 1930.
[Козлова 1996] – Козлова Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М.: Ин-т философии РАН, 1996.
[Кракауэр 2019] – Кракауэр З. Орнамент массы. Веймарские эссе. Пер. с нем. под ред. Н. Федоровой. М.: Ад Маргинем Пресс, 2019.
[Массовое действо 1929] – Массовое действо. Сценические игры. Всемирный Октябрь, поставленный на 1-й Всесоюзной Спартакиаде, и другие сценические игры / под ред. Н.И. Подвойского. М.: Теакинопечать, 1929.
[Массовые и бальные танцы 1936] – Массовые и бальные танцы. Науч.-метод. центр ЦПКиО им. М. Горького. М., 1936.
[Мосс 2011] – Мосс М. Техники тела (1934) // Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии / Сост., пер. с фр. А.Б. Гофмана. М.: КДУ, 2011. С. 304–326.
[Мурин 1927] – Мурин В.А. Быт и нравы деревенской молодежи. М. Новая Москва, 1926.
[Сироткина 2019] – Сироткина И.Е. Пляска по инструкции: создание «советского массового танца» в 1920-е годы // Вестник Пермского университета. История. 2019 1(44): 153–164.
[Сокольская 1999] – Сокольская А. Л. Пластика и танец в самодеятельном художественном творчества // Самодеятельное художественное творчество в СССР. Очерки истории. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 356–399.
